Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 38

Елена вошла на кухню, не взглянув на гостя, собрала на стол.

– Чем богаты, тем и рады. Прошу.

Сама села с другого конца и стала есть, деловито и аккуратно, не поднимая глаз.

Только за столом Зубатый вспомнил, на чем вчера оборвался разговор через дверь, но повторить свой вопрос – где жил все это время умерший старичок – язык не поворачивался. После того почти мгновенного взаимного откровения, всякий разговор выглядел бы светской болтовней за завтраком. Он молча съел котлету в сухарях, кое-как выпил огненный чай и встал.

– Спасибо, все было очень вкусно, – выдавил дежурную фразу. – Мне пора.

– Вы вчера ходили к монастырю? – вдруг спросила Елена.

– Ходил, – удивленно протянул он. – Откуда вы знаете?

– Слышала, у мужа дорогу спрашивали, – в сторону проговорила. – Палатки на озере еще стоят?

– Не видел...

– Если стоят, будьте осторожнее. Там третий месяц люди живут, четверо, с миноискателями ходят, клады ищут. Могилы раскапывают, подонки...

И стала убирать со стола.

Получалось, однофамилец Иван Михайлович знал про гробокопателей и посылал его к ним!

Зубатый надел в передней ботинки, куртку и заглянул на кухню.

– До свидания.

– Всего доброго, – не глядя, отозвалась она, занятая хозяйством.

На улице был морозец, бело повсюду, и заря в полнеба. Кричали петухи, где-то стучал топор, и еще доносился глухой и сытый звук, будто молотом по разогретому металлу. Иней лежал на траве, земле, заборах и даже на стенах дома. Пятистенник с обратной стороны и впрямь оказался старым, дряхлым, и из сопревших от времени бревен курился парок, застывая в узорчатую, махровую изморозь – из дома уходило тепло, топили улицу. Посмотрев по сторонам, Зубатый двинулся знакомым путем к реке, отмечая, что дорога по полю стала лучше, грязь взялась твердой коркой, хотя еще не промерзла. И когда вышел на берег, вспомнил, какое число, и обрадовался – сегодня инаугурация!

А на Соре отросли тонкие, зубчатые забереги, тихо звенящие от напора воды, в унисон им позванивали заиндевевшие кусты над рекой и колкий ледок под ногами...

Часа четыре он бродил по разрушенному монастырю, а вернее, по тому месту, где когда-то стояла Соринская Пустынь, и вид руин навевал неожиданные чувства – некоего облегчения, освобождения от прошлого, ненужных обязанностей и обязательств – пыльного и тяжелого шлейфа, который тянулся за ним многие годы. Несколько раз он доставал телефон, пробуя позвонить Маше, однако связи не было, весь этот край лежал в мертвой зоне, не подвластной коммуникационной цивилизации.

Он ничего не искал, ни на чем не сосредотачивал внимания; шел от одной развалины к другой по натоптанным тропинкам, иногда стоял, глядя на битый кирпич, или слушал, как скрипит железо в сохранившихся фрагментах старой кровли, стучит дятел или по-зимнему печально кричит синица. Людей не было, и палаток на берегу не оказалось, разве что остались квадраты выбитой, посохшей травы, мусор да кострище с горой золы. Видимо, кладоискатели уплыли на лодке, оставив после себя тропы, сотни полторы траншейных раскопов, ям и десяток вскрытых старых могил на монастырском кладбище, где сохранилась часовня. Вероятно, монастырь стоял на древнем торговом пути, и сохранились легенды и предания о несметных богатствах какого-нибудь варяга или купца, зарытых в пределах обители.

К полудню он прошел по всем кладоискательским тропам и остановился на высоком берегу озера, где из земли торчал остаток крепостной башни. Было чувство, что монастырь отдали на разграбление, а потом взорвали храмы; иначе невозможно было объяснить вид руин. Стены сохранились лишь у братских корпусов и каких-то построек, стоящих с проваленными крышами; церкви же были словно изрублены вкривь и вкось, и над землей высились угловатые и высокие остатки стен, напоминающих скалы.

Теперь здесь добывали не только сокровища, но и стройматериалы, поскольку у кромки воды оказался бревенчатый причал и многоугольный штабель очищенного от извести кирпича, приготовленного к отправке. Похоже, не дачники тут разбирали стены, слишком велики объемы, впору баржу подгоняй. Отдельно, на козлах, лежал полосовой металл – скрепы, которые закладывали в стены. Для чего добывают их в развалинах, Зубатый знал давно. По уверению кузнецов с конезавода, это было железо, выплавленное на березовом угле, например, в шестнадцатом веке, почти чистое, не горящее в горне, мягкое, как пластилин, но при использовании особой технологии, пригодное для получения булатной стали. По ночам, втайне от посторонних глаз, они ковали клинки из этих скреп, подмешивая в металл порошок высоколегированной стали, потом оттачивали и опускали в кислоту, отчего на лезвии вытравливался рисунок булата. Такая шашка на черном рынке любителей холодного оружия шла по цене подержанного автомобиля.

И для продажи была заготовлена темно-зеленая кипа листов кровельной меди, наверняка выкопанных из земли, мятых и насквозь прогнивших, да куча утвари, изготовленной из меди – ковши, рукомойники, кадила, лампадки, подсвечники и узорная оковка сундуков. Пожалуй, это был единственный след, возможно оставленный здесь предками Зубатого, – все другие стерло время.

Он долго рассматривал ископаемые поделки, уже потерявшие первоначальный вид, выбрал крохотную и почти целую лампадку странной, нехарактерной формы – в виде совы – и спрятал в карман.

Нужно было возвращаться: к шестнадцати часам приедет Хамзат. В обратный путь Зубатый отправился берегом озера и, когда спускался с холма, вдруг услышал рокот дизеля, а потом увидел, что внизу, из леса, в сторону кладбища выехал трактор с телегой и сидящими в ней людьми. То, что это похоронная процессия, он понял, когда разглядел белый деревянный крест, прислоненный к борту.

Пока он шел до леса, а потом по бору до проселка, трактор уже стоял у кладбища, а гроб возле отрытой могилы. Еще издалека он заметил среди взрослых фигур мальчика и вспомнил – сынишка Елены собирался на похороны. Значит, и она там...

Зубатый подошел, когда гроб с последним иноком опустили в могилу, встал, как чужой, сзади, за спинами. Кроме Елены, ее матери и мальчика Ромы было еще три старухи, молодой жилистый парень, веселый дедок с плутоватым взглядом и уже знакомый Иван Михайлович, который тут был распорядителем, – должно быть, вся деревня. Взрослые уже кинули по горсти земли и теперь стояли, глядя вниз, и только Рома, присев возле отвала, продолжал бросать рассыпчатую глину задумчиво и отрешенно. Потом мужчины взялись за лопаты, женщины отошли в сторону, и Елена, спохватившись, оттащила сына. У Зубатого был сиюминутный порыв подойти и помочь – и третья лопата торчала из кучи земли, но ощущение собственной отчужденности и присутствие здесь однофамильца удержало. Кажется, взрослые чужака не замечали или не обращали внимания, глядя, как летит земля из-под лопат, и лишь Рома, однажды обернувшись, теперь держался за руку матери и то и дело оборачивался, стреляя темным пристальным и недетским взором. И вдруг улыбнулся, словно пытаясь организовать игру в переглядки. Но мать одернула его и строго произнесла:

– Не вертись.

Плутоватый дедок поставил крест и закурил.

– Ну, спи, Дорка! Ты за жизнь не пивал, а я сегодня за тебя рюмку выпью!

Парень в одиночку отсыпал холмик, собрал инструмент и сразу же ушел в трактор. Никто не плакал, не произносил слов, женщины принесли еловый венок и поздние, уже подмороженные цветы, убрали ими могилу, и чувствовалось, намеревались еще постоять здесь, но распорядитель затоптал окурок и скомандовал:

– Все, поехали!

Зубатый так бы и отстоялся в стороне, однако мать Елены неожиданно подошла и поздоровалась, и в тот же момент другие старухи наконец-то заметили его, заоглядывались и зашептались. Парень поставил им лестницу и приказал забираться в телегу.

– Если хотите, можно поехать на тракторе, – предложила мать.

– Спасибо, я пешком. – Он искал взглядом Елену. – И спасибо вам за ночлег.