Когда боги спят - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 39

– Дело ваше...

– Вы знаете, где в последнее время жил умерший?

– Нигде, по дворам жил, кто пригреет. – Она пошла к телеге. – В деревне машина стоит, какой-то черный ходит, вас ищет...

Зубатый увидел ее, когда трактор развернулся и затрясся по дороге. Елена сидела у переднего борта, лицом вперед, а сын стоял на ее коленях, обняв за шею и махал рукой.

Показалось, что ему, и он тоже помахал уезжающим.

10

За дорогу до Новгорода Хамзат не проронил ни слова, и его обиженное молчание означало, что Зубатый виноват. Он и сам осознавал это и теперь искал предлога, чтобы заговорить с начальником охраны, спросить о чем-то серьезном, дабы он не подумал, что шеф ищет примирения. Просто извиниться перед Хамзатом было нельзя, он бы такого движения души не понял, ибо по его кавказскому воспитанию старший всегда прав, каким бы самодурством ни отличался, а младшему остается лишь беспрекословное повиновение. Мало того, он и виду не должен показать, что обиделся, однако бывший кагэбэшник слишком долго жил в России, был женат на русской женщине, пропитался чужими нравами и теперь сидел за рулем, раздувая ноздри, как запаленный жеребец.

Зубатый же ехал в задумчивом, самоуглубленном состоянии, перетасовывая в памяти события последних двух дней, вспоминал Машу и пытался ей дозвониться – ничего другого, более серьезного, что бы связывало их с Хамзатом, в голову не приходило. В Новгород приехали уже вечером, и Хамзат сам повернул к ресторанчику, обронив всего два слова:

– Кушать хочу.

За столиком сидели друг против друга, ели одну и ту же пищу, и, вероятно, насытившись, начальник охраны немного успокоился и подобрел.

– Инаугурации не было, – вдруг сообщил он. – Вчера отложили.

До Зубатого не сразу и дошло, о чем речь, но, когда он вслушался в смысл сказанного, аж подскочил.

– Как – отложили? Кто?!

Наверное, Хамзат был рад, что произвел сильное впечатление, самодовольно ухмыльнулся:

– Марусь распорядился. Кто областью командует?

– По какой причине? Почему?

– Никто не знает. Одни говорят, личная просьба Крюкова, другие – самоуправство Маруся. Он и в администрацию президента позвонил, доложил.

– Это же скандал! Накануне отменить инаугурацию?! Люди приехали!

– Да, много, полная обкомовская гостиница. Вас искали – не нашли. Назад поехали.

Зубатый вдруг мысленно отмахнулся – а пошло оно все! Пусть сами разбираются!

Уже в машине, когда выехали за город, Хамзат еще раз окатил ледяной водой, и на сей раз достало до пяток.

– Морозова потерялась. Четвертый день ищут – нигде нет, а работать надо. Избирком на ушах стоит.

Он сжал кулаки, ощущая, как нехорошая волна предчувствия беды выплеснулась из солнечного сплетения и застучала в висках. Он вспомнил, что на самом деле несколько последних дней ничего не слышал о Снегурке, и последним отголоском был присланный ею на встречу психиатр Кремнин. И лампадку из кучи медного лома он выбрал для нее...

– Что, и дома нет? Может, на бюллетене? У нее внучка заболела...

– И внучки дома нет. Соседи говорят, не слышали, не видели...

Он больше ничего не спрашивал и весь оставшийся путь ехал как на иголках. К тому же телефон в Финляндии по-прежнему не отвечал, а когда он среди ночи позвонил Кате, чтобы выяснить, что с дочерью, трубку взяла бесприданница.

– Але-е! – пропела низким, зовущим голосом. – Але, говорите, вас слушают.

И мгновенно вызвала тихую злобу.

В город въехали уже на рассвете, когда выключили фонари. Прямой путь оказался перекрытым, ночами ремонтировали улицы, клали асфальт прямо в воду, готовились к инаугурации и приезду столичных гостей – ничего не менялось в этом мире. Хамзат повернул на объездную дорогу, и надо же было такому случиться – поехал по Серебряной улице. Зубатый уставился в затылок начальнику охраны, потом и вовсе зажмурился, однако сквозь веки, сквозь тонированное стекло «увидел», как проезжали роковую девятиэтажку: мимо проплыла черная скала, у подножия которой бурлило штормовое море...

Надоело жить, решил, что не вовремя родился – взял и ушел. Не попрощавшись ни с кем, никого не поблагодарив, а было бы в нем христианское начало, этого бы не сделал, поскольку над ним висел бы смертный грех и он бы знал, что вместе с телом погубит душу.

– К Морозовой на квартиру, – распорядился Зубатый.

Хамзат оглянулся и глянул выразительно: мол, я сказал, ее нет на квартире! Зачем ехать?

– Нет, погоди. Давай к храму на Богоявленской.

Кафедральный собор, куда обычно ходила Снегурка, стоял за железной дорогой, рядом с эстакадой, по которым день и ночь в обе стороны гремели поезда и большегрузные автомобили. Место было шумное, а Зубатому все время казалось, что молиться Богу следует в уединении и тишине – кто тебя услышит в эдаком грохоте? Поэтому, когда со скандалом выселяли отдел управления железной дороги, занимавший культовое здание, и передавали его епархии (не без тайного участия Снегурки), Зубатый поделился своими соображениями с настоятелем, отцом Михаилом.

– Шум молитве не помеха, – сказал тот. – Молиться можно и в кузнечном цехе, и, прости Господи, в аду. Бог отовсюду нас услышит.

Миша Рязанов когда-то был одним из ведущих актеров драмтеатра, в исторических спектаклях всегда играл митрополитов, патриархов и государей, хорошо пел (в опере, поставленной Катей, пел князя Игоря) и, видимо, так разыгрался, что неожиданно оказался сначала в дьяконах, а вскоре его рукоположили в священники. За два года он сделал блестящую карьеру и теперь уже был настоятелем.

Отец Михаил готовился к утренней службе и, вероятно, по старой привычке, как перед выходом на сцену, сосредоточенно и самоуглубленно расхаживал по двору.

– Ох, брат, далеко она, – вдруг загоревал он, когда Зубатый спросил о Морозовой. – Спаси и помилуй!..

– Далеко – это где?

Старый актерище выдержал многозначительную паузу, словно царя играл и собирался объявить волю свою.

– В Свято-Никольский монастырь поехала, это в Малоярославце. Внучку с собой взяла.

– Что случилось? – Он не хотел выдавать отношений и потому спрашивал без особых эмоций. – На работе ищут...

– Не могу я сказать, что случилось. Сам понимаешь, тайна исповеди.

Отец Михаил по благословлению владыки взялся отпевать Сашу – не каждый священник на такое соглашался. По слухам, смог убедить архиепископа, каким-то неожиданным образом растолковав предсмертную записку, но по другим слухам, оба желали угодить губернатору, потому и отпели самоубийцу.

– Когда же вернется?

– Боюсь, не скоро. А может, никогда.

– Да что же такое стряслось? – не сдержался Зубатый.

– Не стряслось – свершилось. А что, сам спроси. Может, тебе скажет.

Вернувшись за церковные ворота, он сел в машину и хмуро буркнул – домой. Хамзат вырулил на эстакаду и почему-то свернул не налево, как обычно, а поехал прямо. Зубатый сидел в некотором шоке от заявления Михаила, мысленно оправдывал Снегурку и маршрут движения отмечал мимоходом.

Вот выехали на центральный проспект, уже заполненный машинами, вот свернули на улицу Железнодорожников, выскочили на окружное шоссе и скоро оказались перед КПП Химкомбината. Десяток лет назад ему дали название – Светлый, но оно так и не прижилось, переподчинили области, но сам комбинат все равно смотрел на Москву и местной власти практически не подчинялся.

Зубатый будто проснулся и увидел, куда его привезли.

И только сейчас его охватило пронзительное, как в детстве, чувство потери. Все кончилось – и опять Химкомбинат! Вместе с бременем власти упала та жизнь, вернее, образ жизни, к которому он незаметно смог привыкнуть. Он не любил губернаторский дом, четыре года, прожитые в особняке, принесли только разочарование, поражение и горе. Но этот архитектурный памятник, с музейной казенной мебелью, с правительственной связью, забором, охраной и прислугой был своеобразным показателем уровня его личностного положения.