Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич. Страница 12
«А вы не составите мне компанию?»
«Хорошо».
Это продолжение диалога читалось в глазах Кенске, как и все завтрашние отголоски. Порой, чтобы забыть ужас, нужно что-то острое и перченое, и когда Кенске не пил и не играл, он мастерски готовил такие блюда.
— А… — сказал Икари-кун. — Эм, спасибо, Аянами. Стадион — это?..
Он изогнул руку, показывая, как собирается обходить корпус.
Я кивнула, чувствуя странную досаду. Он кивнул в ответ:
— Тогда всего доброго.
— До свиданья.
Кенске поднял руку в прощальном приветствии, проследил за уходящим и снова уткнулся в бумаги. Я села на свое место. За окном лес полировал нижний край стремительно желтеющего светила, смолкли голоса.
Потом позади шумно вздохнул скучающий Айда, и я начала собираться.
4: Ночь
Интересно, почему все так вышло. Я рассматривала повисшую на пальце линзу — серебристую, блестящую, еще теплую — и мне было странно. Закончившийся день упорно не желал просто уйти, просто стать вчерашним. Ему не хватало какого-то последнего глотка, последнего выстрела, чтобы счастливо присоединиться к очереди уже убитых мною.
Я сидела перед зеркалом, смотрела разными глазами на кончик своего пальца. Я размышляла, как бы мне избавиться от странного дня. А заодно — почему мне так хочется от него избавиться.
«Икари-кун».
Все, что держало этот день при мне, все, что держало меня в этом затянувшемся сегодня, так или иначе связано с ним. Связь пахла пылью, болью и была похожа на ауру открывающегося микрокосма: сын директора втягивал меня во что-то.
«Нет, не так».
Все было не так. Все. И провал Белой группы, и замена, и участие Икари-куна в нейтрализации Ангела… Я могла множить союз «и» еще очень и очень долго — в такт своим мыслям, в ритме сбивчивых переживаний.
Это был плохой день и отвратительный вечер. Я подготовилась к урокам, сделала все по дому и провела лишних десять минут в сети. Часы в трэе застыли, будто я была внутри Ангела.
«Внутри Ангела».
Убийственная мысль, способная свести с ума. Внутри раскрытого микрокосма исчезает многое, и время — в первых рядах. Там пропадают и другие нужные разуму абстракции — ощущение реальности, например. Там действуют законы сна, дурного кошмара, и стоит только поддаться… Собственно, не стоит.
Ассоциации немедленно потащили из памяти образы.
Мой первый Ангел.
Буднично хлестал такой пошлый и ожидаемый дождь, прямо по ветвистому дереву черкнула трещина. Мир, лишенный своего демиурга, разваливался на куски, а у моих ног догорал пепел, и ногам было непозволительно тепло…
«Я не хочу дальше».
Дальше было пресно и как-то обыденно. Было утро, окрашенное в боль. Был яркий свет, горело от рвоты в носоглотке, меня крепко держали над лотком, и сквозь крики сестер и распоряжения врачей — «Почему у нее оказалось столько таблеток?»
Я вздрогнула. Линза стекла с моего пальца и упала на стол. Она поблескивала в свете лампы — яркая и колючая, а мне было холодно под халатом: холодно смотреть на нее, холодно вспоминать, холодно переживать самый первый раз, когда я осознала, что совершила.
«Ты ведь понял, что убил целый мир, Икари-кун?»
Вторую линзу я чуть не вынула вместе с глазом.
Что с тобой, Рей? Ты ревнуешь? Боишься лишиться опоры под ногами? Потерять убийственный смысл остатков жизни? Или ты просто не можешь смотреть, как рядом, на твоих глазах кто-то проходит твой путь? С самого начала?
«Не хочу этого видеть».
Все верно. Я ставила чайник на плиту, смотрела в ослепшее окно — окно в ночь. Успешно найденная рана кровоточила от моих прикосновений. Странный образ усиливался тем, что меня морозило, словно от настоящей кровопотери. Я отвернулась от черного окна, в котором отражалась кухня и бледный призрак в халате, и посмотрела на полочку с чаями. Белый, зеленый, черный. В отдельных баночках — жасмин, палочки корицы, мята, бергамот. Даже базилик — его подарила мне Майя, уверенная, что чай нельзя испортить ничем.
Даже базиликом.
Я протянула руку и достала корицу. Не знаю даже почему. Просто здесь, на кухне, где даже зеркало было ненастоящим, где уже не было моих фальшивых глаз, я ощутила спасительное безразличие. Уходил во вчера странный день, уходила неясная обида, сочувствие, замешанное на страхе и раздражении.
«Я просто хочу чаю».
В комнате оказалось теплее, чем я думала, в кресле — куда мягче, чем могло бы показаться. Чашка грела руки, на кухне журчал холодильник, за стенами домика — осень. И все. Я поднесла чашку к губам, прислушалась к тому, как звучит дыхание, как запотевает губа и нос. Чай снова победил.
Даже притча такая была, вспомнила я. О том, как мастер чайной церемонии одержал победу над ронином. Дзэн-суть притчи, конечно же, не в чае, но, с другой стороны, слова «притча» и «дзэн» очень плохо соседствуют со словосочетанием «единственный смысл».
А вот чай… Чай однозначен.
Это сон.
В такие часы — часы здесь, минуты там — меня всегда мучает грусть. Понимать, что ты во сне — это печальное понимание. Ты смотришь фильм, сопереживая героям только в самые яркие моменты. Это, по-моему, ужасно.
Где-то далеко в прошлом остался поразительный сон, после которого проснулась в слезах. Сон, который я не запомнила. То есть, ни одной детали.
Вообще.
Но тогда я проснулась, помня, как гаснет в душе обида и разочарование — меня кто-то там обидел. Или не меня. Я проснулась с мокрыми щеками, мне было горько. Наутро после консилиума мне сделали уколы, и больше этого не повторялось. Я помню все, что мне снилось, четко отделяю сон от яви, и сон…
Он мне безразличен.
Не уверена, что права в своих сравнениях, но, наверное, как-то так относятся к клиентам проститутки.
Я лежала в кровати, смотрела сон, одновременно шла скучным коридором в этом самом сне и вспоминала. Воспоминание тоже было никакое: как сон, как коридор, как укол. Еще было слегка интересно, почему из всех вариантов сравнения подсознание выбрало проститутку.
Двери классов хлопали, стучали, их гонял несуществующий сквозняк. Свет в окнах стоял серый, как овсянка, и такой же клейкий. И меня от него тошнило.
Тук. Тук. Тук-тук.
Я повернула за угол, привычно стараясь не концентрироваться на действиях: ну, надо вперед. Значит надо.
Тук.
Коридор за углом поспешно закончился, и я даже успела понять, что просыпаюсь, и стучат не двери, а в дверь. И эта дверь — моя.
Боль получилась оглушительная и сразу во всем теле, она пульсировала в ритме стука в дверь, в ритме сердца, в ритме сбивчивых мыслей, еще намотанных на сон.
«Ко мне некому приходить».
С этой мыслью я зажгла свет (еще один удар крови в голову) и пошла к двери, надевая очки. Серые очки, серая дигрессия безобидных стекол — это уже на уровне рефлексов: выше боли, выше памяти и уж куда выше «2:15» на электронных часах.
Дверь открылась в ночной октябрь, напоминая, что помимо очков стоило вспомнить о тапочках, а ночной рубашке не хватает халата поверх.
По ту сторону порога стоял Икари-кун. Свет ронял на его лицо тень капюшона, есть такие легкие пайты, которые надевают под куртку. Мне они не нравятся. Пауза тянулась, я мерзла и, поначалу ошеломленная холодом, боль уверенно возмещала свое.
«Я стою перед ним в ночной рубашке. Что за глупость». Так пришло еще и раздражение.
— Аянами, простите, пожалуйста…
«Пьян? Нет, но явно выпил».
Я ждала. Я еще долго так могу.
— Они сказали, что вы все равно не придете, и я решил… То есть, осмелился. Словом, я могу вас пригласить?
Даже не подумал уточнить, куда. Или считает, что я пойму сама насчет этих самых «них» и что имеется в виду вечеринка в честь прибытия новенького. Или просто слишком сосредоточен на себе самом.
Ну, разумеется.
— Нет.
А он действительно расстроен, и смотрит — поразительно — до сих пор мне в глаза, а не ниже.