Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич. Страница 35

— Вы видели мое ничтожество, Икари.

Что-то отпускало меня.

Я сейчас ощущала на себе смысл расхожей фразы: «чувствовать себя дерьмом». Да, я ненавидела себя за признание, Икари-куна — просто за то, что он вошел в меня, не сняв обуви, не спросив. Да, я хотела еще раз вымыться. Все — да, но мне становилось легче, меня отпускали глаза умирающего, вызубренная наизусть медицинская карта и жаркий день, когда я слышала шум и суету в соседней палате и до боли закусила указательный палец, чтобы не слышать, не видеть. Не быть там. Даже сквозь стену я видела, как он уходил. Я просто не умела контролировать другое зрение — увы, не умела.

И вот сегодня это покидало меня.

Я провела пальцем под глазами. Веки были сухими. Наверное, нужно было сказать: «Когда захотите, расскажите мне об Ахо».

— Э, Аянами? — прошептал Икари-кун. — А мы-то с вами Ангела убили…

Я кивнула: он и так все понял.

— Нужно обязательно спросить у Акаги, почему мы все увидели по-разному.

Я снова кивнула. Икари-кун все понял лучше меня, и он улыбался — вымученно, но искренне. И, если не лгало зеркало, я примерно так же улыбалась в ответ.

11: Еще один дождь

Ошибка. Еще одна — в окончании глагола. Карин писала небрежно, я словно видела, как тревога водит ее рукой. Эссе отражало ее ум, орфография — ее волнение. Выпускница думала о чем угодно, только не о праве человека на самовыражение, только не о постмодернистской литературе.

«Карин Яничек. Идти на контакт бессмысленно. Просто наблюдать — опасно. К сожалению».

Я протянула руку к клавиатуре.

Сеть. Психолого-педагогический отдел, документы, «введите пароль». Онлайн-форму 0-18 я нашла не сразу: базу данных в который раз перетасовали, появились какие-то новые документы. Значит, скоро педсовет. Скоро скрип по поводу теперь уже трех еженедельных отчетов.

Данные на Карин были полными и разносторонними, самые разные учителя обращали внимание на ее тревожность, замкнутость, склонность к подавленным переживаниям. Я листала отчеты, помеченные в специальных полях ремарками психологов, и эта пьеса на десяток действующих лиц становилась все более драматичной.

Экран шел ритимичной рябью вспышек: я вертела баночку с таблетками. Мерцающий шорох помогал сосредоточиться — как пульс, как старые часы. Я не знала, что еще добавить к портрету девушки, которая была воплощением лицея — того, который лишь косвенно связан с Ангелами.

Гениальна, прилежна. Смертельно и навсегда напугана.

Драма на экране становилась чистым экспрессионизмом, общение психологов и педагогов все больше походило на чат. На отрывистые реплики в реанимационном покое.

Я закрыла форму, не добавив туда ничего.

Очень хотелось написать что-то неслужебное, что-то о скором выпуске. О том, что нужно только пережить надвигающуюся зиму. Я прикрыла глаза: эмоции боя — на излете, тысячекратно ослабленные — будоражили меня. Я искала метафоры, находила их и снова искала. Мой мир дрожал под ударами символов. Мой мир соскальзывал туда, в ядовитый сад смыслов, в грязь рождения Ангела.

Я чувствовала себя там как дома. Это было отвратительно. Это было волшебно. Мне хотелось чего-то, чего я не могла представить, чего-то большего, чем я могла уместить в свое крохотное «я». Потому что Ангел — это было так недавно.

Нужно всего лишь выспаться: сон перемелет впечатления — ему не впервой. Я проснусь от боли, проснусь, чтобы сменить промокшее от пота белье, проснусь, понимая, что забыла очень важное, невозможно важное.

Но я проснусь. И я — это буду только я.

Пока что мне остаются эссе и тошные потуги памяти отделить свое от чужого.

Эссе лежали на столе ворохом ассоциаций. Некоторые вызывали странное дежа-вю: значит, я когда-то побывала в личности автора, видела его мир изнутри. Некоторые проваливались в колодец чужой для меня метафорики, и их нужно было толковать, одновременно следя за развертыванием темы и орфографией. Оригинальные проходы, наивные попытки скрыть пустоту за нечитаемым образом, шаткие композиционные решения…

Порой мне кажется, что бумага кричит. Что красная ручка опускается в плоть. Что бумага вот-вот обтянет окровавленное лицо, разойдется в вопле. Порой мне кажется, что одному человеку нельзя учить и убивать: рано или поздно начинаешь путаться.

Я поставила последнюю оценку, сбросила халат и погасила свет. Если бы можно было выбирать, я бы хотела оставить разговоры с Икари, а остальное — стереть.

Ну пожалуйста.

Мне приснилось, что раскрылся дом.

Я плыла среди алых длинных нитей, что-то распирало голову изнутри, и тело казалось таким маленьким, таким исчезающим. Я ощущала себя EVA.

Я была ею — маленькой опухолью, концентрированной болью.

Наверное, так.

Потом начался обычный сонный бред. Кажется, это был лес. Я бродила между деревьев, смотрела на тела, полускрытые низовым туманом. Деревья потеют тягучей влагой — обычные, в сущности, деревья. Среди них — обычные, в сущности, люди с угольями в груди.

«Снова».

Мне приснилась незнакомая девушка, привязанная к дереву. Слизь омывала ее, стекая с ветвей, затекала в разорванный от крика рот. Девушку становилось видно все хуже.

Пошел серый снег. Он повисал в воздухе, он, казалось, вообще не двигался, но под ногами становилось противно-холодно. Снег перемалывал этот лес, замешанный на жути.

Я стояла и смотрела, как работает мое подсознание.

«Кто ты?» — на пробу спросила я. Снег шел и шел — ни криков, ни раскаленных угольев — он становился все белее, все чище, и я, не дождавшись ответа, проснулась.

Было утро, за окном сеялся мой сон — белый, крупный, первый.

А у меня онемели ноги.

Опять, подумала я, вспоминая, где моя трость.

— А черт! Смотрите, куда!..

Я успела взяться за поручень. Позади был лестничный пролет, в животе — пусто, а в горле застыл комком воздух. Окрик еще звенел перед глазами.

«Глупо», — подумала я. Я держалась за перила, за трость, а кейс лежал между мной и рыжей девушкой, которая чуть не сбила меня вниз по лестнице. Желтая блуза, песочная брючная двойка — сплошное пятно, мазнувшее по глазам.

— Простите, мисс, — сказала рыжая и наклонилась, поднимая мой кейс. — Я вас не заметила.

Я кивнула. У нее на затылке был собран хвост — длинный и непослушный. Рыжий.

Мне не нравились рыжие, и я ее не знала.

— Аска Лэнгли. Доктор Лэнгли, — сказала она, прислушалась и тряхнула головой: — Можно Аска.

— Доктор?

«Аска». Она внимательно рассматривала меня. Огромные голубые глаза, затонированные веснушки под ними. И она не накрасила губы. Или «съела» помаду. Губы были красивые, но что-то с ними было не так.

— «Доктор» в смысле ученой степени, — наконец произнесла Лэнгли. — Я физик, ваш новый заведующий лабораториями.

«Ваш новый», — выделила я.

Третий проводник.

— А вы?..

Это раздражение. Легкое, умело скрываемое.

— Аянами Рей. Учитель литературы.

— Мисс Аянами, — кивнула она. — Очень приятно.

Она красиво соврала — насчет «приятно» — и она меня заочно знала. В Аске было что-то от доктора Акаги в ее худшем воплощении.

От звонка у меня потемнело в глазах. Боль, досада (я остановилась как раз около динамика), снова боль. Лестница полыхала, подсвеченная резким алым звуком, и сквозь дрожь красноты я видела внимательный прищур Аски.

— Не ослепли? — тихо спросила Лэнгли. — Держите. До встречи, Аянами.

Я держала свой кейс, смотрела вслед Аске и понимала, что губы — это еще совсем не странно, а вот такая осанка у спускающейся по лестнице молодой женщины…

Аске не подходило слово «доктор».

Оперативник Лэнгли. Капитан Лэнгли.

Я повернулась и пошла по коридору. Я постаралась, чтобы странное столкновение осталось на площадке. Оно мне не нужно, оно лишнее в моих… Осложнениях. Трость мягко упиралась в паркет, в нее упирались взгляды лицеистов, так много взглядов. Ноги немели, в коленях покалывало. До кабинета оставалось тридцать с лишним метров.