Замена (СИ) - Дормиенс Сергей Анатольевич. Страница 40
Аска затянулась и передала сигарету мне. «Не кончается. Как странно», — подумала я. В кислом дыму слышался запах чужой помады.
— Госпиталь стал мифом. Он стал порождать свои смыслы, новые знаковые миры. Веришь, этот бывший доктор утверждал, что болезнь рук директора Икари — из-за тебя. Якобы, ты пыталась его убить.
«Новый знаковый мир» — и очень обидный. На самом деле я пыталась убить себя.
— Рассказывали, что в крыле проекта «Проводник» можно встретить не одну беловолосую девушку. Что туда назначали врачей только за большие деньги или за большую провинность. Мне рассказывали о записях твоих снов — люди седели, блевали, глотали антидепрессанты после сеансов твоего опроса…
Я — у нее в записях.
Мысль была легкой, бесплотной. Я привыкла быть подшивкой в архивах — регулярно обновляемой подшивкой, многотомной.
— … Каору уникален. Он кукловод, идеальный больной. КПД его болезни — вся чертова сотня процентов. Извлекать удовольствие из боли — о, он будет гореть в аду многими ярусами ниже всех извращенцев прошлого… Жалкие любители!
Это была страсть. В ореоле дыма, с блеском в глазах. Она его ненавидела.
— Я подпустила его к тебе. Первый и последний раз — чтобы посмотреть, что он сделает. Он завалил тебя прямо в прихожей, трахнул, спустил тебе на живот. И потом помылся и пришел ко мне. Знаешь, что спросил этот сучий потрох?
Холод пробирал от этих слов, продувал все в груди.
«Я подпустила его к тебе», — все остальное не важно. Я прослушала окончание речи — я смотрела в пол. Ни легкости, ни слабости не осталось. Накрученная пружина вечной боли, обида — и больше ничего. Я встала и, пошатываясь, пошла в кровать. Позади раскалывалась тишина.
Я лежала лицом к стене и слышала, как шуршит что-то за спиной. В ногах покалывало от пережитого усилия.
Я не знаю, сколько прошло времени. Потом хлопнула дверь.
Я пришла в себя, когда за окном серело. Боль немного унялась, и разводы рисунка на обоях прекратили складываться в лица. Что-то шумело ветвями за окном — дождь, ветер. Наверное. Шуршал компьютер, шуршал компрессор холодильника.
Звуки потеряли остроту.
Во рту было гадко: дым мешался с химией. Я провела пальцами по носу, по щекам, по губам — опухшим, болезненно чувствительным. «В туалет. Потом помыться. И еще раз помыться».
Все было неподдельным. Настоящим.
Я потянулась за тростью и встала. У стола я запнулась, оперлась на поверхность и задела мышь. Кулеры зашуршали громче, и в их шипении послышался шепоток: «рад тебя видеть…» Я прижала ладонь к губам, сглотнула кислый ком. EVA взорвалась болью, и я хотела пройти быстрее, когда вспыхнувший экран выбросил убористую стену текста. Я присмотрелась: ссылки, небрежно скопированные данные — вместе с вставками-маркерами «собственность Event-агентства…». Сценарные планы, списки ролей, обыгранные в школьном духе trick-or-treat… Я листала документ — бездонный, кажется, — и он был самый настоящий.
«Не сердись!: — *, Аска», — прочитала я, когда текст все же закончился.
Я посмотрела в окно. Там шел вполне видимый и, наверное, очень осязаемый мокрый снег. Не понимая себя, я огляделась, подмечая детали. Я обоняла прокисший за ночь запах сигареты, я видела окурок у экрана, старательно скуренный. Я слышала — и видела — как дом окружает ранняя горная зима.
Мне по-прежнему хотелось вымыться. По-прежнему не хотелось смотреть на дверь. Но я ощущала мир и помнила, что через сорок три минуты — звонок. Я не закончу занятие: пойду на медобследование, где придется ответить на неудобные вопросы.
Начинался мой день. С болью, с позывами тошноты.
И со страхом открывать дверь.
— Аянами!
У двери медотсека сидели дети, и на восклицание обернулась не только я. Икари на ходу заталкивал беспорядочно сложенные листы в папку. Он спешил, глядя только на меня. Освещенный коридор выбелил его лицо. Ему нездоровилось, ему было неловко.
— Можно с вами поговорить?
Я встала, опираясь на трость. В очереди зашептались.
Мы отошли к окну, а Икари все мучил свою папку. Я смотрела, как гнутся уголки бумаги, как мало там места полуторачасовым мучениям второклассников. Хотелось забрать у него это и сложить.
— Э-э… Доброе утро, — сказал наконец он. — Я слышал в учительской, что вы уже второй день с тростью… Скажите, может, вам помочь?
Он не хотел смотреть в окно, избегал смотреть в глаза, на трость, на оставшихся позади детей. Казалось, что у него светобоязнь.
На самом деле так начинались мигрени.
— Не думаю.
— Гм. Вы узнавали у доктора Акаги, как насчет…
— Я как раз собиралась.
Я нашла его взгляд наконец — изумленный, расстроенный, обиженный. На самом деле он просто стоял слишком близко: запах, взгляд, речь — ничего общего с Нагисой. Но мне очень хотелось его ударить.
По щеке, наотмашь.
— Аянами, я не понимаю…
— Уйдите, Икари. Пожалуйста.
Он боялся. Я толкала его в боль тогда, когда он пришел ощутить себя нужным. Пусть и тебе будет больно, думала я. Очень важным казался союз «и»: он будто бы все оправдывал, и только где-то глубоко, там, где жила тошнота от вечной боли, пряталась мысль:
«Чем я лучше Каору?»
Икари ушел. Кивнул и ушел, а я повернулась, услышав тонкий голос:
— Аянами-сенсей! Доктор Акаги зовет вас!
— Придется все же колоть стимуляторы, — сказала Акаги, с хрустом сминая лист бумаги. Она комкала его, сжимала, перебирая пальцами. Пальцы все сближались, бумаги между ними становилось все меньше.
— Я понимаю.
Говорить не хотелось. Обследование измотало меня: я ощущала лишь тянущую усталость. Целые часы падали в тесты, нескончаемые раздевания, в шорох больничных тапочек. В меня стучали, меня ощупывали — я поначалу вздрагивала, а потом привыкла. Атмосфера больницы была апатичной, остро пахнущей, знакомой.
Я попала в свое безразличное ко всему детство и даже не поняла, когда именно все закончилось — словно бы очнулась, одевая свой пиджак в кабинете Акаги.
— Понимаешь ты… — сказала доктор с неудовольствием. — Это, между прочим, яды.
Она наконец швырнула скатанный шар в корзину — к пятерым таким же аккуратным комкам. На полу гнойником лежал единственный промах доктора.
— Одним словом, выкрутимся. Но опять, извини, станет больнее.
— Я понимаю.
Доктор снова вздохнула:
— Понимаешь ты… Дальше. МРТ на удивление чистое. Сейчас подождем подробную интерпретацию, но судя по тому, что я видела, — ты умничка. Держишься. Никакой динамики. Кровь тоже сейчас принесут, ликвор и… ммм… гистологию — это уже завтра посмотрим.
В кабинете пахло свежевымытым пластиком. Или влажной пылью — я путала эти запахи, одинаково знакомые по больнице. Акаги все говорила, хрустела бумагой и говорила: трансфер белков, коэффициенты замедления нейроимпульсов, замедленные дегенеративные процессы… Это все были правильные слова — я давно их не боялась.
Страшно, когда новые слова. Новые числа в анализах.
Страшно, когда старые слова произносятся с опущенными глазами.
— Кстати, тихоня. Есть информация, что измотали тебя не только ноги, — сказала Акаги непонятным тоном. Я отвела взгляд от корзины и увидела на ее лице любопытство.
И улыбку.
— В принципе, я могу даже не спрашивать, с кем у тебя был секс. Но Рей, дорогая моя, двадцать первый век на дворе, и пользоваться смазками…
В ушах нарастал звон, милостиво скрадывая остальное. Я помнила прошлый вечер во вспышках черного, в толчках боли. Я видела потолок сквозь эти вспышки, я смотрела только вверх.
«Могу даже не спрашивать», — вдруг вспомнила я и снова подняла взгляд. Доктор Акаги уверена, что я спала с Икари. Мне не хотелось разбираться в том, что я чувствую по этому поводу. Я встала.
— Акаги-сан, я не хотела бы обсуждать эту тему.
Плохо. Очень быстро. Слишком взволновано.
Слишком широкая улыбка в ответ: