Западный рубеж (СИ) - Шалашов Евгений Васильевич. Страница 39

— А вот за Таньку ты сейчас…

Девушка вскочила, ухватила подушку, и ринулась в бой. Конечно, она рослая, сильная, но ведь и мы кое-что могём. И вот, брыкающаяся валькирия обезоружена, прижата к постели, и вынуждена сдаться на милость победителя. А победитель, он же, такая сволочь…

В общем, я правильно решил, что к Артузову торопиться не стоит.

Что удобно, так это то, что мой вагон не проходной, и бойцы, могли выходить из своих вагонов, не потревожив отца-командира. Но все-таки, надо и честь знать. Когда мы с Татьяной — уже умытые, и одетые, попивали свой пустой кипяток, хрустя архангельскими сухариками, девушка вспомнила:

— Ты что-то о настоящем чае говорил?

— Артузов сказал — заработать надо, — наставительно произнес я.

— Титьками больше трясти не стану! — твердо сказала Татьяна. Посмотрев на меня, хмыкнула: — Но, если для дела, то может быть.

— Не надо трясти. Надо в допросе поучаствовать,

— Я стану доброго следователя изображать, а ты злого? — загорелась Таня. — А о чем спрашивать нужно?

— А ты откуда такие вещи знаешь? — удивился я.

Что-то я не мог вспомнить в детективных романах начала двадцатого века такой связки «добрый — злой». У Конан Дойла точно нет. Но Татьяна пояснила:

— У папочки моего друг детства был — Алексей Альбертович Петров. Он до больших чинов не дослужился, точно не помню — не то штабс-капитан, не то капитан. Вот, от него и услышала. Дядя Леша — единственный папин друг из сухопутчиков.

Фамилия Петров не самая редкая в этом мире, но отчего-то знакомая. Татьяна, между тем, продолжала рассказа:

— Мой папочка «сухопутных» вообще не жаловал. Я, когда про Борю сказала, пообещал меня вместе с ним с лестницы спустить.

Я кашлянул, и Татьяна, поняв, что мне не очень-то интересно слушать ее рассказ о бывшем любовнике, продолжила:

— Папа, когда уже в торговом флоте служил, вместе с дядей Лешей какого-то американца ловил, который у наших капитанов хотел лоции и секретные карты Северной Двины и Белого моря купить[1]. Американца поймали, допросили, а потом выставили. Все-таки, союзники, не в тюрьму же его сажать? Вот, дядя Леша и говорил, что использовали такой прием — добрый следователь, злой следователь.

Стоп. Дошло-таки. Штабс-капитан Петров был начальником Беломорского КРО. Интересные знакомые у кавторанга Ковалева. Надо будет по возвращении с ним знакомство свести. Есть, разумеется, риск, что отставной капитан второго ранга попытается и меня спустить с лестницы, но ради дела придется пережить.

— Познакомишь меня со своим папой, — попросил я.

— Чтобы о дяде Леше рассказал? — догадалась Татьяна. Вздохнув, сказала: — Вряд ли он что-то расскажет. Как американцы Мурманск заняли, дядя Леша пропал куда-то. Может, уже и в живых нет.

Эх, хорошо здесь, но пора на службу.

Мы сидели с Артуром за одним столом, и негромко переговаривались.

— А ты уверен? — озабоченно поинтересовался Артузов. — Может, накручиваем себя, а женщина вполне нормальная?

— А я что, врач? — огрызнулся я. — Но сам посуди — на контакт она с нами не идет. Ладно, ей допросчик не понравился, бывает. Но есть другое. Смори, буду пальчики загибать. Немотивированная агрессия, это раз. Мы на квартиру пришли, а она уже за револьвер схватилась. Ладно бы, если я представился, что из чека, атак, ни с того, ни с сего. Суицидальный синдром — это два. Третье: я спросил — является ли она потомком Ходкевичей, она поддакнула, да еще и заявила, что ее пра-пра — кто-то там, не упомню, Москву жег.

— И что такого? — не понял Артузов. — У нас и Радзивиллы были, и Короткевичи.

— Если она Ходкевич, так историю должна знать. В шестьсот двенадцатом ее пра-пра-дедушку, Кароля, мужики-ополченцы Козьмы Минина лупили, и в хвост, и в гриву. Бежал, обгоняя битую задницу. Разве таким хвастаются?

— Думаешь, самозванка, да еще и с шизофренией? — вздохнул Артур.

— А у кого дядя врач? У тебя, или у меня?

— Так то дядя, — пожал плечами Артузов. — У нас сейчас в Москве ни одного свободного психиатра нет. Скажи спасибо, что санитара нашел, и сестричку толковую. Посмотрим. Если она не совсем нормальная, то сдадим в Алексеевскую больницу, а нормальная, то можно и полякам отдать. Договорились?

— Ладно, посмотрим, — сказал я, и слегка повысив голос, спросил: — А задержанная-то где? Почему не ведут?

— Так здесь мы, товарищи особоуполномоченные, — донесся от дверей голос чекиста-конвоира. — Мы тут уже минут пять стоим, команды ждем.

— Заводите, — приказал Артур, старательно стирая с лица ненужную улыбку.

Пани Беата вошла в допросную, окинула взглядом чекистов за столом, и двух людей в белых халатах, сидевших возле двери. Кажется, медики ей особо не понравились. Еще бы. Мне бы они тоже не понравились. Здоровенный мужчина, чей халат был не белого, а уже какого-то неопределенного цвета, словно кобыла д’Артаньяна, с рукавами, закатанными до локтей, демонстрирующий руки, похожие на меховые перчатки. Женщина, вроде бы и походила на сестру милосердия, но с накрашенными губами, со шприцем в руках, которым она зачем-то поигрывала.

— Присаживайтесь, — оскалился в приторной улыбке, показывая женщине на табурет, вмурованный в пол.

— Я все слышала, — мрачно, но гордо произнесла шпионка, усаживаясь, и пытаясь поправить подол платья.

После ночи, проведенной в камере, пани Ходкевич выглядела не очень. Может, она и считала, что напоминает престарелую Жанну д’Арк, но получилось плохо. Всклокоченные волосы, шишка на лбу, мятое платье. Да и внешне она смотрелась не на свои сорок с небольшим хвостиком, а лет на семьдесят.

— А мы разве о чем-нибудь говорили? — растерянно произнес я, посмотрев на Артузова.

— Извините, гражданочка, вам показалось, — с мерзкой улыбочкой отозвался Артур. — Мы с товарищем говорили…

Главный контрразведчик страны замешкался, не придумав, чего бы соврать, и я пришел к нему на помощь:

— Пани Тышкевич, мы говорили исключительно о погоде. Вы же согласны, что дождя давно нет, а без него и картошка не взойдет?

— Да-да, — поддержал Артур. — И яровые еще не заколосились.

— Даже если я сумасшедшая, как вы считаете, но я отнюдь не глухая! — заявила пани Беата.

— Пани Ходасевич, побойтесь бога! — всплеснул я руками. — Никто не считает вас сумасшедшей.

А улыбочка у меня еще противнее, нежели у Артура.

— Именно так, — подхватил Артузов. Слегка прищурив глаза, выдал: — Мой коллега считает, что у вас суицидальные наклонности. Но мой дядя — врач, между прочем, говорил как-то, что депрессия — явление возрастное. У лиц пожилого возраста, в головном мозге возникает когнитивная дисфункция. Опять-таки, нарастающая беспомощность.

— Мне плевать, что вы считаете, и о чем говорил ваш дядя, — отрезала пани Беата. Посмотрев на меня, скривила рот в улыбке: — У вас, молодой человек, провалы в памяти. Моя фамилия не Тышкевич и не Ходасевич, а Ходкевич! Пани Беата Ходкевич!

— Пани Ходкевич, приношу вам искренние извинения, — прижал я руку к груди. — Разве я с вами спорю? Позвольте, я все запишу?

Пани Беата смерила меня яростным взглядом, набрала воздух ртом, и шумно выпустила его через нос. Похоже, она поняла собственную ошибку. На допросах следует использовать одну тактику. Выбрала молчание — молчи. А теперь, коль скоро начала разговаривать, придется говорить дальше.

— Итак, фамилия, имя, отчество, год и место рождения… — начал я, а потом, отложив в сторону протокол, посмотрел в глаза пани Ходкевич и сказал: — А знаете, пани Ходкевич, ваши анкетные данные меня не особо интересуют. Я могу заполнить все сам. Но мне нужно знать вашу роль в нелегальной, скажем так, структуре польской разведки. Мне нужны фамилии польских агентов, их задание.

— Могу вам сказать лишь одно, — заявила Ходкевич. — Я являюсь руководителем всей (выделила она) польской разведки в России.

Я посмотрел в сторону Артура, развел руками, и сказал так, словно бы никакой шпионки перед нами не было: