Слово - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 63

Тесное помещение хранилища было плотно заставлено деревянными стеллажами, среди которых и развернуться-то трудно без привычки. Понять же, где и что находится, без помощи оказалось невозможно. Не перетряхивать ведь каждую папку! Но выручила Зоя. Она проворно скользнула в недра хранилища и стала объяснять расположение материалов.

— В первую очередь выносим исторические документы, — сказал Гудошников. — Все связанное с организацией первых партийных кружков, подпольем и гражданской войной.

Зоя подтащила стремянку в дальний угол и начала снимать толстые голубые папки в коленкоровых переплетах. Силенок у нее не хватало. Взяв на руки три-четыре папки, Зоя спускалась и, отдуваясь, выносила их в коридор. Никита Евсеевич рад был бы помочь, но не знал как. На стремянку ему не подняться: ступеньки — протеза не поставишь, а ковылять с папками между стеллажами еще труднее. Другие женщины, вооружившись лопатами, копали яму в углу двора. То, что явно не увезешь, но и не бросишь, Никита Евсеевич решил закопать. Он все-таки надеялся обойтись без огня…

Тут на глаза Гудошникову попала палка, с помощью которой зашторивались окна.

— Слазь! — скомандовал он Зое. — Так мы до конца войны их не перетаскаем!

Он стал выталкивать папки из гнезд, взметнулась пыль — и грохот разнесся по всему зданию. Дело пошло быстрее.

Все материалы, ставшие уже историей, уместились в два ящика, но это была капля в море. Сотни папок оставались на полках! Никита Евсеевич выхватил одну из них, развязал тесемки, и словно жаром от огня пахнуло на него — год тысяча девятьсот двадцать второй… Первые коммуны, борьба с бандитизмом, с кулачеством, рождение новой психологии. Это была уже история!

— Это нужно спасать, — распорядился Гудошников. — Все документы по тридцатый год!..

Набили и упаковали еще четыре ящика. Гудошников, макая палец в чернила, подписал каждый из них, чтобы потом не путать. Выставили во двор. Но папок в хранилище словно и не убыло. Пришлось снова развязывать их и смотреть содержимое.

Инструктаж по эвакуации архивов был короток. Гудошникову доверяли и полагались на его опыт, ему было поручено решать, что уже стало историей и что станет ею. Он пересматривал папки и с удивлением обнаруживал, что все здесь ценно, что каждую бумажку, каждый документ через двадцать — тридцать лет потомки будут с благоговением брать в руки и читать, открывая для себя то, как быстро шло и менялось время довоенной поры. Сейчас это были сухие строки отчетов: где и сколько организовано клубов, читален и школ, скупые цифры сельскохозяйственной статистики, протоколы собраний партячеек в затерянных лесных деревеньках. Но что написано в этих протоколах! Какие вопросы решали три-четыре коммуниста! За область, за всю Белоруссию, за всю страну и даже за всю землю.

К вечеру Гудошников с Зоей упаковал еще семь ящиков и, выстроив их во дворе, неожиданно уловил интересную закономерность. То, что сейчас уже составляло историю — подполье и гражданская война, — уместилось всего в двух ящиках. Та жизнь, которая была наполнена опасностью, великими событиями, великими бедствиями и радостями, в документах отражалась скупо и мало. Но чем больше устанавливалась и выравнивалась новая жизнь, тем больше скапливалось о ней материалов и информации, а попросту — бумаг. Весь архив не вошел в последние семь ящиков, и, чтобы его упаковать, ящиков требовалось вдвое больше. Значит, едва хватит вагона, а нужно еще сортировать и грузить государственный архив! Современные документы следовало ужать, сократить хотя бы до четырех ящиков, но такую работу можно было сделать за месяц. Ее нужно было делать раньше…

Гудошников опасался утонуть в современных материалах и поэтому решил закопать их без разбора. Тут оказалось, что не хватает ящиков, и Никита Евсеевич послал шофера с машиной собирать их у магазинов. В это время к Гудошникову подбежал управляющий госархивом, тщедушный старичок по фамилии Солод.

— Послушайте, послушайте, а могу я взять с собой свою семью? — заговорил он срывающимся голосом. — И наши работницы тоже просят разрешения…

— Вы госархив упаковали? — спросил Гудошников.

— Да-да, все готово, — забормотал Солод. — Все уже в ящиках.

— Закончу с городским — приду к вам, — пообещал Никита Евсеевич. — Все современные материалы оставить здесь. Будем закапывать.

— Понял, понял… А с семьей как же? Оккупация, немцы идут!

Город уже бомбили несколько дней. Гудошников самолетов не видел, занятый работой, но их вой и разрывы бомб слышались часто, причем в стороне вокзала, и он боялся за свой вагон.

— Хорошо, возьмите семью, но вагон будет забит до отказа, — предупредил Гудошников. — И своим сотрудникам накажите: брать только стариков и детей.

Вечером, когда с госархивом было закончено, во двор здания въехала машина секретаря обкома.

— Обстановка на фронте резко изменилась, — сказал он тихо. — Грузить вагон нужно сейчас, немедля. Поторапливайтесь.

Едва он уехал, как по городу ударила немецкая артиллерия. Гудошников распорядился грузить машину документами и вывозить на вокзал. За ночь нужно было сделать несколько рейсов, успеть загрузить вагон, а все, что оставалось здесь, — закопать и замаскировать яму. Пока женщины грузили машину, Никита Евсеевич заглянул в помещение госархива, сплошь заставленное ящиками. На ящиках сидели люди: три женщины, четыре старухи с огромными узлами в руках, шесть подростков, человек десять детей от трех до семи лет и молодой парень, рядом с которым стояли два чемодана.

— Это что за люди? — удивился Гудошников, потому что час назад заходил сюда и никого, кроме управляющего Солода и трех женщин-сотрудниц, не видел.

— Это моя семья, — забормотал управляющий. — Вы же позволили взять… Оккупация! Не под немцем же оставаться?

— А ты что здесь торчишь? — Гудошников подошел к парню. — Быстро во двор, грузить ящики!

— Это мой племянник! — вступился Солод. — Он больной, у него паховая грыжка… Гриша, сними брюки, покажи…

Парень начал расстегивать брюки. Присутствующие старухи, женщины и подростки смотрели на Гудошникова выжидательно и с надеждой.

— Я не врач! — отрезал Гудошников, чувствуя внезапный прилив озлобленности. — Живо во двор! Ящики таскать сможет!

— Иди, Гриша, иди, — Солод подтолкнул парня. — Тебе тяжелое нельзя поднимать, но ты иди! Велят — иди…

Парень оставил чемоданы и вышел. Гудошников осмотрел заколоченные ящики.

— Вы рассортировали что вывозить, а что закапывать здесь? — спросил он.

— Да-да, все готово, — пробормотал управляющий, показывая рукой. — Эти на эвакуацию, эти — прятать…

— Ящики уже погрузили, — сказал парень, возвращаясь. — Вас зовут…

Гудошников распорядился выносить упакованные документы во двор и ушел.

Немцы били неприцельно, из дальнобойных орудий, снаряды рвались на улицах, попадали в жилые дома. Город заметно опустел. Сновали изредка военные машины, какие-то люди закладывали окна некоторых зданий мешками с песком, кое-где мелькали гражданские с винтовками и санитары. Гудошников поторапливал шофера: в той стороне, где был вокзал, поднимались черные клубы дыма. Однако пришлось объезжать вкруговую, потому что некоторые улицы оказались заваленными грудами битого кирпича.

У вокзала горел состав с нефтью — и к путям было не подойти. Рвались цистерны, вздымая огненные шары и разбрызгивая горящие струи. Гудошников разыскал коменданта станции среди черных от копоти, бессильных что-либо сделать пожарников. Пока он ковылял к нему по шпалам и битому кирпичу, к коменданту подскочил какой-то майор.

— Почему вы не убрали состав с нефтью? — закричал майор. — Вам было приказано убрать!

— Разбило пути! — оправдывался комендант. — Вывести состав из тупика было невозможно…

— Где вагон для эвакуации архива? — Гудошников протолкался к коменданту. — Мне нужно грузить архив.

— Что вы меня хватаете? — вдруг заорал комендант, хотя его никто не хватал. — Там твой вагон! Там!

Кто-то из пожарных окатил их струей воды, Гудошников отпрянул. Там, куда указывал комендант, бушевало пламя…