Слово - Алексеев Сергей Трофимович. Страница 62

Его подозрения усилились, когда по коридору провели Потехина.

Гудошников подался вперед и вдруг увидел глаза Ильи. Илья смотрел пренебрежительно и с каким-то сожалением. Даже на секунду не задержался, так и прошествовал мимо, сопровождаемый конвойным. Скоро в кабинет позвали и Гудошникова.

Он застал Потехина понуро сидящим за приставным столом: руки, словно у провинившегося школьника, опущены на колени. И тут, увидев эти руки, опутанные толстыми, вздувшимися жилами, Никита Евсеевич вспомнил, что он тогда прострелил Илье ладонь, кажется, левую. Это тоже доказательство, и немалое!

Гудошникова усадили напротив Потехина. Потехин взглянул на него и отвел глаза. Следователь Китайников спросил, знают ли они друг друга, затем последовали вопросы: когда познакомились, при каких обстоятельствах? Гудошников отвечал первым. Илья слушал его настороженно и сам начинал шевелить губами, словно повторяя про себя все сказанное Никитой Евсеевичем. Лицо его из красного постепенно становилось лиловым, тускнели глаза. Когда Гудошников закончил рассказ, Потехин опустил голову и тяжело перевел дух.

Китайников повторил вопросы Илье и замер, глядя на Гудошникова.

— А чё? Никита Евсеич всю правду сказал, — проронил Потехин. — Так оно и было, я же помню. Токо он не сказал, что я там… это, помогал Ефиму, казаку этому… на дыбу… поднимать… И книги потом жег, мне этот велел, из офицеров который.

— Кто обыскивал Гудошникова и вытаскивал у него документы? — спросил следователь.

— Я обыскивал… И этот, Ефим-казак, которого потом застрелили, — Илья кивнул на Гудошникова.

— Как ушел Каретников?

— Это который из офицеров-то?.. Ну как, обыкновенно. Переоделся в его вон одежу, — кивнул Илья на Никиту, — взял документы и в дыру полез. А мне наказал, если комиссар станет его догонять — чтобы я поджигал книги. Он, то есть комиссар, говорит, за книги на все пойдет. А как я уйду, говорит, ты скажи, что сдаешься в плен, что с бандитами тебе надоело и тебя насильно угнали. Он когда дверь раскроет — ты в него из винтовки… Я не стал… Они меня и правда силком угнали, под наганом. Боялись, что я железа надеру, уеду и про них расскажу.

Следователь встал и прошелся мимо Потехина, задумчиво покусывая губу. «Ну, Илья… — подумал Гудошников. — Значит, не все потеряно, Илья! Ты молодец, Илья!» Он ободряюще улыбнулся Потехину, однако тот, занятый рассказом, не заметил.

— Вы вешали комиссара на дыбу? — резко спросил Китайников.

— Я не сам, — пожал плечами Илья. — Я помогал токо… Ефим орет: «Чего стоишь, помогай!» Ну, я ему штык подал, чтоб веревку просунуть, потом за веревку подержался… И книги жег, чтобы шомпол накалить.

— Как к вам потом относился Гудошников?

— Как?.. Ну, хорошо относился, — протянул Илья. — Поначалу стрелять меня хотел, когда я сапоги думал с Ефима снять… Он уже убитый лежал… А потом Никита Евсеич отошел, отмяк. Он не злой, он меня читать-писать учил, за что я ему…

— За что вы написали на него клеветническое заявление? — оборвал следователь.

— Я же говорил: не писал я заявления. — Потехин округлил глаза. — Чего писать-то? За что? Не писал я…

«Не зря я поверил в него!» — радовался Гудошников. Он понял, что Илья сейчас говорит правду, причем правду горькую, невыгодную для себя, говорит не по глупости и недомыслию, а осознанно, потому что не умеет говорить неправду. Он больше не повторял той пугливо-виноватой фразы: «Меня заставляли насильно».

Гудошников понял, что Илья очень сильно с той поры изменился, понял, что не зря возился с ним, просвещал, давал советы, внушал, а то и стращал для большей понятливости и чтобы быстрее дошло.

И, поняв это, Никита Евсеевич вздрогнул. Подтверждая события и оправдывая тем самым Гудошникова, Потехин сейчас рассказывал о себе такие подробности, за которые, несмотря на давность лет, ему наверняка не поздоровится. Вдруг его арестуют? А он, по всему видно, ожил наконец, человеком себя ощутил…

Очная ставка закончилась. Вошел конвоир — Потехин встал…

— Илья! — крикнул Никита Евсеевич, когда Потехин был уже на пороге.

Илья обернулся. Только сейчас Гудошников заметил, как тот постарел. Седина в волосах, под глазами глубокие складки, шея в морщинах…

— Ну как ты, Илья?

— Да ничё, — сказал Илья. — Живем… Хотел крышу перекрыть, да вот, видишь…

Он помолчал, пожал плечами и шагнул вслед за конвоиром.

— Что с ним будет? — спросил Гудошников, когда дверь захлопнулась и шаги застучали по коридору.

— Будем решать, — ответил следователь и, улыбнувшись, добавил: — Я вас поздравляю! А еще у меня есть для вас новость!

Никита Евсеевич молча встал, повернулся к выходу.

— Вашего гостя задержали! Он оказался…

— Это я вас поздравляю, — буркнул Гудошников и, недослушав, тяжело ступая и морщась от боли, внезапно ожегшей культю, шагнул через порог…

Война захватила его в Белоруссии.

Времени было достаточно, чтобы выехать в Ленинград, к семье. Еще можно было передвигаться на поездах, наконец, на попутных грузовиках и подводах, но Гудошников в первое время просто не поверил, что та опасность, которая таилась в недрах фашистской Германии и которую постоянно ощущал сам он, с неожиданной быстротой свалилась уже на родную страну. Это провокации, думал он, это просто очередные провокации, как на Халхин-Голе, это быстро пройдет…

Когда хватился и осознал всю трагедию происходящего, когда немцы, обойдя так и не взятую Брестскую крепость, двигались в глубь Белоруссии, было уже поздно. Дороги оказались забиты беженцами, в ряды которых он, бывший комиссар полка, встать не мог.

В обкоме партии о Гудошникове знали. Знали, что он работает на территории области, но в первые недели войны о нем никто не вспомнил. Да и нужен ли был войне одноногий, уже немолодой человек? Война, как мифический дракон, пожирала и требовала молодых и сильных.

Гудошников сам пришел в обком и попросил работу. Здесь же было не до инвалида на протезе. Он просил оставить его для подпольной работы — организовывались партизанские отряды, базы, явочные квартиры — отказали: всем бы сгодился, но не местный, сразу бросится в глаза, да и больно горяч. (Вспомнили, как он приходил и требовал навести порядок в хранилище госархива, где ежегодно выступала подземная вода и затапливала ящики, набитые книгами, которые стояли запакованными чуть ли не со времен воссоединения Белоруссии с Россией.) Ему предлагали примкнуть к какому-нибудь госпиталю и эвакуироваться либо уходить с беженцами.

И тогда Никита Евсеевич прорвался к первому секретарю обкома. Тот был занят до предела — немцы уже подходили к городу, спешно проводилась эвакуация заводов и учреждений.

Гудошников оказался непригодным к войне как солдат, но все-таки нужным Отечеству человеком… Из города необходимо было срочно эвакуировать государственные архивы. Требовался человек, знающий архивное дело. Ему следовало из огромного количества документов отобрать то, что нельзя было отдать врагу, а материалы второстепенные — уничтожить. В первую очередь предписывалось спасать документы, запечатлевшие прошлое и настоящее белорусского народа. Заведующий городским архивом накануне войны выехал на курорт с семьей и не вернулся, где-то застигнутый войной, а управляющий государственным архивом — старый человек — сделать ничего не мог.

Где-то на станции стоял вагон, приготовленный для эвакуации архивов, с которым Гудошников должен был ехать до Урала. Никите Евсеевичу дали в помощь шесть женщин — работниц архива, дали крытый военный грузовик с шофером-охранником, дали и двадцать четыре часа сроку: ровно через сутки, то есть к полудню следующего дня, вагон должен был отправиться со станции. Гудошников приехал в здание архива, расположенное на узкой зеленой улице с глубокими дворами, и принялся за работу. Даже беглого осмотра хватило, чтобы сделать вывод: для такой массы материалов едва ли хватит вагона. Вначале следовало разобраться с наиболее ценными документами, которыми занималась техсекретарь Зоя, бледная жидковолосая девушка. Она стаскивала папки с бумагами в коридор и сваливала в ящики все подряд, без разбора и сортировки. Гудошников распорядился освободить ящики, а сам пошел в хранилище.