Млечный путь - Меретуков Вионор. Страница 92

Какое-то время у меня еще хватает сил, чтобы более или менее здраво размышлять. В сущности, я совершил едва ли не единственный в своей жизни благородный поступок: не рассуждая, бросился в море. Принял бурные проявления радости за истошные крики о помощи. И вляпался в глупейшую историю. Что и должно было произойти. Все логично. Хотел геройствовать, а с непривычки опростоволосился. Геройствуют, как правило, порядочные люди. Что сказал мне на прощанье Дима Брагин? Сволочью обозвал. И вот, извольте, сволочь болтается на волнах вдали от берега в какой-то соленой луже, якобы имеющей выход в Мировой океан.

* * *

Говорят, так бывает перед смертью. Вдруг все стало четким, простым и ясным. Все вопросы, всю жизнь изводившие меня, мучившие меня, разом разрешились. Умру я — и погибнет Вселенная! Когда я исчезну, ничего не будет! Тьма. Вместе со мной мир превратится в Ничто. Беспросветный конец! Погибель! Умирать страшно. Невероятно страшно! Вместе с тобой умирает огромная, нескончаемая, грандиозная, загадочная Вселенная, она неизмеримо больше, величественней тебя, твоего мизерного «я», о! как это страшно! Смерть существует помимо тебя, она последовательна и неумолима, ты не можешь на нее повлиять, не можешь от нее отвертеться, даже если попытаешься спрятаться от нее в платяном шкафу: она отовсюду тебя достанет. И еще. Я не должен распоряжаться Жизнью. Это дело Бога, не мое. А я, ничтожество, покусился на Жизнь!

И начались видения. От жары и смертной тоски. Я вдруг раздвоился. Раскололся на двух Сапег. Один, обосновавшись на нависшем над морем мягчайшем облаке, с любопытством смотрел вниз. Другой — беспомощный, бесконечно одинокий, всеми покинутый, всеми презираемый, всеми забытый, качался на волнах и не сводил глаз со своего заоблачного двойника. Вот так сходят с ума.

Защипало глаза то ли от соленой воды, то ли от слез. Что мне сделал Дима Брагин? Добрый, безобидный, талантливый, хрупкий, нежный, как Иисус. Неустроенный, горемычный алкаш, одна отрада которого искусство, которому он, часто изменяя, служил всю свою жизнь.

А скольких людей я обидел! Припомнился морозный сырой день, Курский вокзал, холод пробирает до костей, хуже не бывает. Проголодался. Подошел к тележке с горячими пирожками. Продавщица в рваных варежках, немолодая и злобная. А может, и молодая и не злобная, но кто не постареет и не озлобится на морозе? Закоченела, хоть и в валенках. Переминается с ноги на ногу. Простужено сипит: «С мясом, с капустой!» Изо рта пар. Дрожащие губы ярко накрашены, но все равно синь проглядывает. Глаза от холода слезятся. Обсчитала на грош. Может, случайно: все-таки мороз, пальцы не слушаются. Я ее обматерил. Простить себе не могу! Сколько таких, обиженных мной!

Проститутку ударил… спьяну. Кому-то от злости нахамил, так, ненароком, походя. И на долгие годы все это позабыл. А сейчас вспомнил. Память, будь она проклята.

О, горе мне, горе! Нет, так дело не пойдет! Вместо того чтобы изо всех сил бороться за плавучесть, я, кажется, начал каяться! Как это пошло и постыдно — каяться, когда смерть рядом! Каяться в расчете на то, что тебя услышат небеса! Нет чтобы каяться, когда тебе ничто не угрожает, когда тебя к этому побуждает лишь совесть. Было бы правильней каяться, когда сидишь в ресторане, а грудастая официантка подает тебе дымящееся жаркое под соусом бешамель. А ты запиваешь его огромной кружкой ледяного пива. Пена в два пальца. Я облизываю потрескавшиеся губы. Все шершаво, солено и горько. Не до пива тут, пресной воды бы сейчас.

Обилие воды, которую нельзя пить, сводит с ума. За глоток воды отдал бы не то что полцарства, отдал бы все царство, если бы оно у меня было, да еще прихватил бы кусок от соседа.

Легко каяться, когда тебе плохо, а вот покайся, когда у тебя все в полном порядке — и долгов нет, и здоровье как у быка. Тогда покаяние будет полноценным и искренним.

Приберегу-ка я удовольствие покаяться на потом, как это делают, если не врал покойный Корытников, мудрые мусульмане, оставляя удовольствия, в числе коих сладкое вино и не менее сладкие женщины, на потом, то есть на жизнь после смерти. Ну, что там будет после смерти, мне неизвестно, а вот потом, когда я выберусь из этой передряги, я покаюсь на всю железку, на холодную голову и по полной, так сказать, программе, то есть с толком, расстановкой и наслаждением. Надо проверить, будет ли мне удобно каяться, когда я буду сидеть за ресторанным столиком с видом на море и сочная розовощекая официантка будет поить меня янтарным пивом.

Как любой нормальный человек, я мечтал о покое в душе. И пришел к выводу, что при жизни покоя быть не может. Жизнь слишком суматошна, непредсказуема, сумрачна и тревожна, чтобы быть покойной. Покой приходит лишь со смертью. И приходит не какой-нибудь там локальный, временный покой, а — вечный. Покой, так сказать, на все времена. Не покой, а конфетка, пальчики оближешь. Одно плохо — с жизнью придется расстаться. Ничего не попишешь, ничто, как известно, не дается даром.

И еще. Господь или кто-то, кто с Его ведома узурпировал власть в подлунном мире, строго следит за гармонией, за равновесием, за соразмерностью: именно поэтому жизнь всегда равна смерти.

Самоубийцы. Не самые уравновешенные люди. Зато самые свободные. Философы. Я имею в виду не тех, кто вешается с горя, от безнадеги, поддавшись порыву, а тех, кто идет на это сознательно, после долгих размышлений. Таким можно только позавидовать. Обрести свободу в живой жизни невозможно по определению, говорят они сами себе и поэтому с удовольствием накидывают себе веревку на шею, разом освобождая себя от проклятых земных забот: от долгов денежных и моральных, от угрызений совести, от грехов, от воспоминаний о совершенных злодеяниях, которые изводят по ночам, словом, от всего того, что не дает жить спокойно.

Да, временами, что уж тут скрывать, мне хотелось помереть. Был такой грех. Но одно дело помереть цивилизованно, в месте если впрямую и не предназначенном для этого, но, по крайней мере, чисто прибранном и построенном с любовью и профессионально: я имею в виду набережную Тараса Шевченко. И совсем другое — быть сожранным и без остатка переваренным в зловонном брюхе гнусной животины вроде акулы.

Вся моя прошлая жизнь, когда я мысленно обернулся и попытался разом охватить ее, от детства до сегодняшнего дня, показалась мне короткой, как один день. Я охватил ее без труда. Стоило ли тогда все это затевать 45 лет назад, если эти 45 лет с легкостью вместились в один день?

В самый разгар моих размышлений о жизни и смерти, которые помогли мне скоротать время, набежали тучи. Небеса почернели. Засверкали молнии. Почти сразу на меня обрушился холодный ливень. Дождь заливал лицо. И хотя стало трудно дышать, я широко раскрытым ртом ловил дождевые капли. Увы, наловил немного. Я почти ничего не видел. Стена ледяной воды низвергалась с небес. Без воды, как известно, долго не проживешь, но когда ее слишком много… Уцелеть бы. Такого острого чувства страха и одиночества я не испытывал никогда.

И тут «Плачи Иеремии» пришли мне на помощь. Перед глазами запылали строки: «Проклят день, в который я родился! день, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» Перекрывая гром и рев волн, плача, я вопил: «Для чего вышел я из утробы, чтобы видеть труды и скорби, и чтобы дни мои исчезали в бесславии?» Последнее рыдание утроило мои силы. Нет, не пришло еще мое время! Пусть смерть меня подождет. Буду бороться, пока волны не выкинут меня на берег или пока не обмелеет море! Не знаю, как долго все это длилось, но вот ливень стал утихать, ливень постепенно перешел в дождь, дождь в дождик, а дождик — в водяную пыль, а потом сквозь разрывы в тучах ликующе засверкало солнце. Сразу потеплело. Дышать стало легче. Но дальше — провал: несколько часов в беспамятстве. Пришел в себя, когда наступила ночь. Меня мучила жажда. Язык одеревенел. Я заметно ослабел. Но я не терял надежды, во мне крепла уверенность, что меня спасут.