И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 101

Энтони ответил не сразу. Если честно, он тянул до последнего, пока их небольшая группа не оказалась в палате и бежать стало некуда. Ланг замер в дверном проеме, словно не знал, имел ли хоть какое-то право здесь находиться, и уставился на сложенные стопкой снимки. Странно. С чего бы? Но он молчал. Не произнес ни слова все время, что Рене помогали переползти в кровать и подключали сложную систему мониторинга да новых капельниц. Последней на лицо опять легла кислородная маска, которую протянул все-таки шагнувший внутрь маленькой комнаты Энтони. Он бросил взгляд на препараты у изголовья и нахмурился. Рене же посмотрела наверх, и когда все-таки выловила названия на прозрачных пакетах, прикрыла глаза. Черт… похоже, все еще хуже. Значит, боятся усиления менингеальных симптомов. Рене сделала глубокий вдох безвкусного воздуха и смело, насколько могла в своем пока вялом сознании, взглянула Лангу в глаза. Золота там больше не было, только дуохромная ржавчина. Итак?..

— Девять или десять.

Господи! Первой мыслью стало вообще какое-либо отсутствие мыслей, ибо новость оказалась ошеломляющей. А дальше пришло удивление. Видит бог, похоже, ее спасло самое настоящее чудо. Линейные переломы не в счет. За время работы в центре реабилитации Рене навидалась их столько, что почти пропустила новость об этом мимо ушей. Но… Что же случилось? Ее сбила машина? Нет, тогда пострадали бы ноги… Она упала? Видимо, спиной. Но откуда? Энтони тем временем уставился куда-то поверх головы на один из мониторов.

— Основную энергию от падения поглотили руки и спина. Скорость была смешная, но удар головой оказался удивительно неудачным, — с досадой продолжил он, будто знал, о чем думала Рене. А потом вдруг пнул одну из стоек для капельниц, отчего та обиженно громыхнула, и саркастично договорил: — Страшно сказать, но в условиях восхитительной безграмотности нашей гребаной скорой было непросто определить нюансы реакции. Дьявол! Я даже не мог понять, цел ли твой позвоночник! Эти ублюдки…

В голосе Ланга скопилось столько злого яда, что пальцы Рене сами нервно стиснули одеяло.

— Пере… стань, — прошептала она, и Энтони резко повернул голову.

Он взглянул так внимательно, словно чего-то ждал, но Рене лишь нервно скомкала хлопковый край и промолчала. Тогда Ланг со вздохом сказал:

— Больше не буду.

Фраза отдалась в голове странным гулом, и показалось, что в мозгу тревожно дрогнула какая-то нить. Словно из глубины на поверхность поплыл одинокий пузырь, но лопнул, не сумев прорвать толстую пленку, что стянула собой память. Это взбесило. От злости перед глазами заплясали цветные круги, сердце старательно зачастило, а руки сами скомкали провода капельницы. Черт возьми! Да когда же закончится это тупое дерьмо? Рене гневно уставилась куда-то в пространство и вдруг заметила Энтони. Не просто осознала его присутствие, а увидела. Взгляд скользнул по высокой фигуре, черному свитеру и черным джинсам, что неожиданно оказались невероятно грязны. Рене удивленно моргнула, но странная картинка никуда не исчезла. Левая штанина у него была явно порвана, а потихоньку высыхавшая ткань покрывалась серым налетом пыли и бурыми пятнами. Кровь? Черт возьми, неужели ради неё главу отделения выдернули из очередной сточной канавы? Но тут Рене заметила, как осторожно Энтони перенес вес длинного и явно тяжелого тела с одной ноги на другую. Чистую. Лишь в редких каплях после талого снега. А затем он повел левым плечом, словно бы разминал. Так странно… Что там творилось в «отстойнике», куда ее привезли? Массовая авария? Взрыв? Падение башенного крана? Запутавшийся мозг никак не мог сложить очевидные факты.

Из-за количества мыслей, что пришлись на долю секунды, голова вновь закружилась, и Рене устало вздохнула. Даже малейшее напряжение вызывало приступ острой затылочной боли, которую пока удавалось сдержать лишь присутствием Энтони. Рене не хотела бы его беспокоить и доставлять лишних хлопот, однако почему-то с завидным постоянством делала именно это — беспокоила и приносила проблемы. Она посмотрела в темное окно — вечер, ночь или раннее утро? Зима в Квебеке — это двенадцать часов темноты… Тем временем Энтони, видимо, заметив нервный взгляд, потер ладонью лоб и резко, почти зло бросил:

— Не смей! Никогда не смей оправдывать того, кто сделал это с тобой.

Он неожиданно замолчал и как-то странно посмотрел на дверь, за которой царила непривычная больничная суета. А Рене вдруг почувствовала, как резко навалился неестественный сон. Лекарства всегда действовали именно так — грубо, почти бессовестно вырывали из реальности. Но ей очень нужно было договорить.

— Вряд… вряд ли… он с-со зла, — невнятно пробормотала она и сползла вниз по подушке. Веки закрылись. Где-то совсем рядом раздался глухой скрежет табуретных ножек, который пытались сделать чуть тише, но голову Рене все равно на мгновение прострелило убийственной болью. Попробовав улыбнуться, она ощутила, как ленивый рот бессвязно пробормотал: — У т’бя… опять… миг-г-грень…

— Нет, — донесся словно издалека ласковый голос Тони. — Это уже твоя.

И прежде, чем влитые лекарства взяли под контроль больное сознание, Рене успела задать последний вопрос, который почему-то казался удивительно важным.

— Ты… остан-н-нешься… здесь?

— Oui… Mon petit rayon de soleil [63], — улетел в космическую круговерть далекий шепот, и что-то дотронулось до наливавшегося тяжелой ноющей болью рта.

Рене чувствовала бьющий в лицо ветер. Влажный, уже зимний, такой холодный и свежий, что его порывы легко пробирались даже под толстую куртку. От него слезились глаза и перехватывало дыхание, свистело в ушах и трепало выбившиеся из прически волосы. Здесь, в Монреале, сырость зимы ощущалась намного сильнее, чем в холодном Квебеке, где время от времени буйствовали снежные шторма. Большой город же просто не давал им разгуляться, но зато копил в себе тепло зданий и подземных тоннелей, которые растапливали лед даже на покрытых булыжниками улицах. Вот и сейчас темная, как сама наступавшая ночь, дорога искрила желтыми слепящими пятнами фонарей. Они вспыхивали огненной вереницей даже под плотно зажмуренными веками, и Рене считала их, словно пролетавшие вместе с ними секунды. Один, два… двенадцать. Однако на двадцать первом она услышала голос:

— Открой глаза. Посмотри!

Ей безумно этого не хотелось. Отчаянно и почти до ужаса, из-за которого на холодном металле свело замерзшие пальцы. Рене было страшно. Но подобно едва ли не каждой влюбленной девчонке, она отчаянно хотела скрыть свою слабость. Ведь, когда ты без ума от кого-то, то даже переплыть океан кажется сущей безделицей. Все ради вашего общего смеха, его одобрительных взглядов, разделенных на двоих общих воспоминаний, которые можно лелеять потом в темноте бессонного одиночества. А оно обязательно будет, потому что влюбленность должна быть такой — безвозмездной. Приносить радость за счет счастья другого. Это потом, когда фитиль внутри догорит, появятся иные чувства. Да, у каждого длина нити разная, и до конца доходят все, но только там станет ясно — потухнет все или взорвется. А может, загорится ровным огнем, когда натолкнется на такую же душевную щедрость? Рене не знала. Не представляла, насколько хватит ее собственных чувств, но прямо сейчас готова была отдать все на свете за бледную улыбку, за день без мигрени, за интересные случаи, виртуозные операции, закрытое на замок кладбище. А потому она досчитала до трех, распахнула глаза и задохнулась от ощущения скорости.

Энтони был прав, это стоило видеть. Как в фантастическом фильме, неоновые огни образовали коридор и открыли портал в нечто неизведанное. Желтый свет фонарей смазывался по бокам в одну яркую линию, отчего Рене казалось, что они мчат в тоннеле огня. Она чувствовала, как отдается вибрация железного сердца в ладони, слышала радостный гул, видела разматывающееся из клубка полотно черной дороги. Блестящей. Гладкой. Пожалуй, даже излишне глянцевой. Как сахарная глазурь, над которой они летели, будто в старой квебекской легенде о путешествии на каноэ [64]. И глядя на мечущиеся по земле блики, Рене знала, что им надо остановиться, — даже ей зеркальность асфальта казалась неправильной — но оборвать льющийся из-за спины восторг было бы слишком жестоко. Так что она не смогла, а вернее, не захотела, положившись на везение Энтони и собственную удачу. Ведь жива до сих пор, верно? А потом сквозь свистевший в ушах ветер Рене уловила молчаливую просьбу. И обернулась, потому что Энтони Ланг тоже хотел подарить ей немного безвозмездного счастья. Так, как умел.