И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 99

Странно, до этой минуты Рене не замечала, как звучит ее мир. А ведь там что-то было. Нечто, что наполняло привычным фоном, прежде чем всё бесследно исчезло. Звуки. Шум. Голоса. Рене попыталась их вспомнить. Сверху донизу перевернула дырявую память, но ничего не нашла и нахмурилась — мысли спутались. Слиплись, словно растаявшие на солнце конфеты, забились между извилинами, отчего отлаженный тысячелетиями эволюции механизм перегрелся и забуксовал. Мозг почему-то сдавал, оставив вокруг и внутри Рене самую настоящую отупляющую глухоту. Та была ватной, рыхлой, словно в уши набили шарики из поролона. И попробовав тряхнуть головой, Рене пошатнулась. Она вдруг поняла, как же устала. Силы уходили с такой удивительной скоростью, словно она была кораблем, в брюхе которого образовалась пробоина размером с маленький космос. Ни залатать, ни починить, оставалось только идти с ней на дно. Но, наверное, так будет лучше? Можно лечь, забыть обо всем и просто уснуть. Да. Рене в блаженстве вздохнула, а по телу разлилось безразличное ко всем тревогам спокойствие. Сон наступал. Она уже почти в него провалилась, когда ее вдруг встряхнуло — пробило дрожью с головы до пальцев ног, отчего сердце едва не выскочило из груди. И в следующий миг мир вокруг внезапно взорвался одуряющим запахом, мелькающим белым светом и голосом:

— Ну, очнись же! Давай! — проорал кто-то в ухо, но Рене ни слова не поняла.

Что? Какой-то набор глупых звуков. Хотелось рассмеяться веселой игре, но рот не слушался. Его словно зашили. Однако крик на какое-то время вернул сознание, и Рене застонала. Она попробовала было пошевелиться, но это стало ошибкой. Тело мгновенно прошило резью, а от боли зазвенело в ушах, потому измученный мозг едва не пропустил тихую просьбу.

— …Пожалуйста…

Это слово она поняла, но что от неё хотели — не знала. Рене попробовала было вспомнить начало или дослушать конец, но тут тело вновь содрогнулось. И, честное слово, она лишь чудом не заорала. Ей было больно. Больно! Это раздирающее ощущение пришло так неожиданно резко… так внезапно и без предупреждения, что мозг оказался к нему не готов. Господи! Рене не могла понять, где руки и ноги, потому что ее словно порвало на части… На маленькие лоскуты, которые кто-то словно пытался сшить воедино прямо на живую. И от этой боли она вообще не понимала — цела ли, сколько в ней осталось нормального человека, а сколько превратилось в одну сплошную агонию. Голову давило шипастым обручем, а под кожу будто ввели миллиарды ядовитых иголок. От них жгло лицо, сводило спину, накатывала неконтролируемая тошнота. В панике от навалившихся судорог Рене попыталась подняться, хотя даже не знала — лежит она или стоит, но не смогла. Рене просто не чувствовала своих рук… Ничего. Туловище конвульсивно дернулось, в висках оглушительно застучало, и показалось, что она сейчас упадет, однако ее подхватили. Наверное. Или что-то подобное, потому что вновь пошевелиться не вышло.

— Как тебя зовут? — И снова эта тихая просьба.

Рене не знала, как смогла разлепить зашитые губы, — наверное, с мясом оторвала одну от другой, и теперь там сплошное кровавое месиво, — но все же пробормотала:

— Мне б-больно… б-б-больно… б-больно…

— Не шевелись! Нельзя… — Неожиданно ворвался в уши резкий приказ. Это был не тот голос, что мягко о чем-то нашептывал. Грубый и слишком злой, отчего Рене болезненно передернуло, когда рядом зазвучали незнакомые голоса на чужом языке. — Как тебя зовут?

Она снова не понимала, что происходит. Секунду назад перед глазами был радужный мир, который сулил такой долгожданный сон, а теперь темнота, редкие вспышки, ужас и холод. Рене вдруг так ясно его ощутила. Почти увидела, как он взбирался по коже и растекался сначала по капиллярам, потом по сосудам, венам и дальше в артерии. До самого сердца. И вдруг показалось, что она вот-вот умрет — остынет, заледенеет. Мозг отчаянно завизжал, но Рене удалось лишь пробормотать без надежды, что переругивавшиеся голоса ее услышат.

— Я з-з-зам’рз-зла…

— Ты понимаешь, где находишься?

— Х-хол'дно…

Говорить тоже оказалось невыносимо и почему-то ужасно трудно. Язык не слушался. Одеревенел, прилип к воспаленному нёбу и отдирался с такой мучительной судорогой, что Рене ошеломленно затихла. Рядом кто-то шумно вздохнул, и опять зазвучали слова на незнакомом, таком смешном языке. Похоже, у неё что-то хотели узнать, задавали вопросы, но Рене казалось будто рядом общались волшебные гномы, а может быть, эльфы. Она нахмурилась, силясь понять, о чем же шла речь, однако добилась лишь новой вспышки в своей голове. Череп зазвенел и едва не лопнул, когда рядом кто-то визгливо затараторил, а она попыталась уловить логику в непонятных словах. Только теперь это было уже не смешно, хотелось кричать от треска разваливавшихся на части костей. Все тело словно крошилось, растеклось в какую-то гниль и, наверное, уже прожгло под собой дыру, в которую Рене прямо сейчас медленно падала. Сознание почти съежилось. Оставило за собой лишь щель, откуда по-прежнему доносились взволнованные разговоры, через которые она оказалась не в силах продраться — в ушах монотонно звенело. Однако вдруг из-под полуприкрытых век Рене разглядела возню, словно кто-то рядом с ней дрался. Бред какой! Боже, она бредит! Но тут разлетавшееся на болезненные атомы тело накрыло нечто тяжелое, непонятное, но такое знакомое и удивительно теплое. А потом пришел тот самый, едва слышный голос, и точно стало легче дышать.

— Сейчас будет теплее, и боль скоро пройдет. Ты только не спи, солнце моё! Не сейчас! Ты же у меня сильная девочка, — Говоривший явно старался. Он произносил каждое слово с удивительной четкостью, будто знал, как ей тяжело вслушиваться. Как трудно движется электрический импульс между нейронами.

— Я не м-м-могу… Б’льно…

Рене прервалась, потому что ее снова тряхнуло, а от невыносимой судороги подкатила горькая рвота. И бог знает, как она в ней не захлебнулась. Что-то залезло в рот, раздался злой окрик, будто рядом уже не на шутку ругались, а она вдруг почувствовала, что должна это остановить. Ссориться очень неправильно. Нехорошо. Не по-доброму. Что бы сейчас ни происходило, вряд ли это была чья-то вина. Так что Рене вновь разлепила разорванные, щипавшие от желчи губы:

— П-перес-стань… Тони…

Имя пришло само. Воскресло из глубины продырявленной памяти и удивительно просто сложилось на непослушном языке в нужное слово. Тони. И пустой мир взорвался запахом мяты, который осел в ноющих легких и принес с собой облегчение. Тони. И реальность вокруг тут же загудела дребезжавшей машиной и безумным треском сирены. Тони. В голове вдруг зазвучала музыка. Рене не понимала слова, что огненными буквами вспыхивали перед глазами, но знала — там пели о чем-то прекрасном. О чем-то столь неземном и высоком. А что есть в жизни лучше любви? Наверное, ничего. Так что, она была влюблена? Как забавно. Тони. И без того горевшую пламенем щеку вдруг обожгло, а грудь сжалась от боли. О господи! Рене зажмурилась чуть сильнее. Когда это закончится? Неожиданно захотелось сдохнуть, но тут виска что-то коснулось, а запах мяты стал оглушительным.

— Я не буду… Больше не буду, только не плачь…

Что было дальше, она запомнила плохо. Если честно, память вообще сквозила брешами, точно мишень с рождественского ярмарочного тира. Рене то проваливалась в забытье, то морщилась от света электрических ламп и боли в предплечье, куда ставили капельницу. Медсестру она тоже видела. Та улыбнулась, а Рене оказалась не в силах прочесть имя на бейдже молодой девочки. Впрочем, потом снова наступила болезненная темнота, прежде чем сознание ненадолго вернулось в одном из коридоров. Видимо, она находилась в больнице. Однако в какой и почему — Рене не представляла. Мозг резко стопорился на попытке вспомнить, а любой приказ думать отзывался головной болью, после которой Рене опять отключалась. Иногда перед глазами мелькали какие-то датчики, а порой гладкие стены, слышались голоса, среди которых она безошибочно узнавала лишь Энтони.