И солнце взойдет (СИ) - О'. Страница 94

Телефон в руках затрепетал в последний раз и затих, ну а Рене открыла глаза. Она медленно перевела дыхание, а потом опустилась на кровать, вглядываясь в экран до тех пор, пока тот не потух. Впрочем, что там можно было увидеть? Имя и набор цифр? Но было забавно, что Энтони успел даже взять номер у чертовой Лиззи, тогда как у Рене… Ее номер дал Фюрст. Сам Ланг ни разу не спрашивал, да, впрочем, у них никогда не заходило об этом разговоров. Как-то так получилось, что они всегда были поблизости. На расстоянии двух палат, операционного стола или длины кабинета. Им не нужно было звонить, каждый и так знал, на месте ли второй, и где именно. Кроме вчерашнего дня.

Но как раз мысли о прошлом вечере толкнули Рене под руку, ибо ничем другим объяснить глупый порыв не получилось. Схватив с кровати свой телефон, она быстро нашла в списке доктора Ланга и, затаив дыхание, нажала кнопку вызова. Ей казалось, что сотовая сеть соединяла бесконечно долго, словно не хотела выдавать тайн абонента. Но тут послышался первый гудок, а аппарат на коленях испустил долгожданную трель. И Рене не знала от чего вздрогнула сильнее. Оттого, что над ее номером не было даже имени, или от неожиданно вспыхнувшего фото, которое наверняка было сделано во времена позорных утренних чтений. А может, причина оказалась в музыке. После тишины прошлого звонка, наполнивший комнату голос Харрисона оказался слишком внезапен и ударил под дых. Ведь если Лиззи было уготовано молчание, то «Here Comes the Sun» стала слишком невероятным выбором. Или совпадением. Или… И Рене зажала рукой рот, чтобы не всхлипнуть. Слишком уж много личного было связано с этой незамысловатой мелодией и жизнерадостным текстом. Очень много того, о чем никто не догадывался: профессор Хэмилтон, его лекции, их беседы, операции и смех. Это была его любимая песня, но Энтони неоткуда о таком знать. Верно? Вряд ли они хоть когда-нибудь были знакомы настолько близко, чтобы обсудить свои пристрастия в музыке.

Рене сбросила вызов и закусила губу. Эмоции были странными и противоречивыми, отчего она плюхалась в них, точно в вязком болоте. Течение звало идти вперед, но страх вынуждал остаться на месте. И все же… Рене посмотрела на экран лежавшего на коленях телефона, а затем честно призналась самой себе — любопытство, куда заведет эта дорожка, стало слишком уж сильным. Так что она смело набрала номер Морен и терпеливо дождалась ответа.

— Матерь Божья, никак пчелка Майя решила отдохнуть от праведных дел! — раздалось в трубке ехидное фырканье. Умение Роузи начинать разговор с завуалированных оскорблений часто вызывало у доктора Фюрста приступы тяжелых вздохов, однако Рене находила это забавным. А потому она улыбнулась и немного смущенно пробормотала:

— Не совсем. У меня будет к тебе небольшая просьба.

— Дать Лангу хорошего пинка? — послышался смешок. — Вообще-то, он сегодня на редкость покладист. Неужто замышляет что-то недоброе? Постой! Или он решил выдернуть тебя с выходного? Вот ведь гриб навозник — черная башка на бледных ножках!

— Нет-нет! — торопливо перебила Рене, пока подруга не скатилась в привычный калейдоскоп оскорблений. — Я всего лишь хотела попросить тебя об одной услуге.

— Слушаю.

— Не могла бы ты… — Рене замялась, скомкала свободной рукой край одеяла, а потом выпалила на одном дыхании: — Нужно сказать доктору Фюрсту, чтобы тот передал доктору Лангу, что его телефон у меня.

Воздух в легких закончился, но она боялась снова вздохнуть. В динамике повисла настолько красноречивая тишина, что Рене невольно скорчила сконфуженную гримасу и впилась зубами в мизинец. Черт… Наконец, на том конце послышалось шевеление, легкий срежет пластикового корпуса, а потом Роузи выдала многозначительное:

— М-да…

На этом тирада закончилась, и Рене поняла, что без объяснений не обойтись. Хоть каких-нибудь, иначе фантазия Морен немедленно улетит в стратосферу, если уже не пробила небесный свод и не вышла в открытый космос.

— Ланг вчера был мертвецки пьян, — негромко начала она, вновь комкая и отпуская одеяло. — Я оказалась единственной, кому он смог дозвониться. Так что пришлось притащить его к себе. На этом все.

И снова эта отвратительная пауза, во время которой хотелось сгореть от стыда и неловкости. Наконец, Роузи откашлялась и задала самый неожиданный вопрос:

— Хочешь сказать, никакого секса?

— Я… Ну… Что?! Пьян был он, а не я! И вообще… — растерялась Рене, однако подруга проигнорировала почти нечленораздельный набор звуков.

— А знаешь что, пожалуй, я ничего не буду передавать, — ехидно перебила она. — Во-первых, прекрати уже бегать от Фюрста, точно от прокаженного. А во-вторых, твоя монохромная поганка увязалась сегодня вечером за нами в бар. Так что надень что-нибудь обтягивающее и с двадцатью пятью разрезами в самых нетривиальных местах…

— Роузи!

— … и приходи отдавать телефон сама.

На этом вызов невоспитанно, но вполне категорично оборвался, а спустя несколько секунд телефон раздраженно пискнул отправленным вдогонку коротким сообщением:

«В шесть. И не забудь про разрезы!»

Рене промолчала и лишь прикрыла глаза. Иногда Морен была безнадежна.

Следующая половина дня прошла в мрачных попытках не думать о предстоящем вечере. Выходило это плохо, потому что в отдохнувшей и выспавшейся голове рождалось слишком много опасных вопросов. Например, что значила музыка. Или почему Энтони решил прийти в бар. А главное, как он вообще узнал об этой встрече. Рене чувствовала, что упускает нечто важное, но притом настолько примитивное, отчего никак не могла это заметить. Наконец, разозлившись на себя за глупость, она принялась за домашние дела. Но даже за пересадкой цветов, уничтожением многодневной пыли и разбором вещей никак не могла выкинуть из головы мысли о Энтони. Рене нервничала, точно подросток перед первым в жизни свиданием, хотя никаким свиданием это не было вовсе. Всего лишь встреча в баре с приятелями. Ничего личного. Да, они же просто друзья. Только вот откровения вчерашнего вечера и проведенная в одной кровати ночь слишком будоражили не привыкший к подобным треволнениям разум. Так что, отчаявшись совладать с самой собой, Рене отбросила стопку учебников, которые расставляла по алфавиту, и подошла к шкафу.

Пуанты и диск для танцев лежали в самом дальнем и темном углу огромного деревянного монстра. Это стало первым, что Рене выложила при переезде и почти не глядя, торопливо закинула в пустое нутро, постаравшись поскорее о них забыть. Она вообще не знала, зачем хранит живое напоминание о том, чего не случилось. Прошлое следовало оставить в прошлом. Не забыть, нет. Но перестать оглядываться и искать новые поводы для чувства вины, потому что Максимильен Роше был отрезвляюще прав. У неё синдром выжившего. И все же Рене достала прорезиненный круг, который чуть ли не зло бросила на пол в центре залитой солнечным светом комнаты, а потом пришел черед пуантов. Даже смотреть на них было страшно и тошно.

Рене пыталась забыть про балет все десять лет. Не вспоминать ощущения, когда голова почти отключалась, а дальше жил только танец. Не представлять привычную твердость пола, холод станка, запах и звук балетного класса. Но память не отпускала. А потому пуанты сначала прилетели с Рене из Женевы, а потом перебрались в Монреаль. Они лежали все в той же помятой коробке, забытые и почти проклятые, но так и не выкинутые в мусорное ведро. Зачем? Для чего? Рене не знала. Просто она не могла это сделать. И вот теперь впервые сама потянулась к ним то ли потому, что наконец-то перешагнула через себя, то ли от еще большей безысходности.

Надев первый пуант, она машинально пошевелила пальцами и стопой, чтобы найти удобное положение, а затем обернула вокруг лодыжки одну из лент. После пришел черед второй и двойного узла. Рене действовала по привычке, почти безотчетно, а потому другому досталось еще меньше внимания. Мыслями она была уже где-то не здесь. Ей даже музыка не нужна, потому что в голове крепко-накрепко сидели мелодии с многочасовых экзерсисов. Relevé в первой, второй и пятой позиции, потом замереть на секунду в passé и пируэт…