И сколько раз бывали холода (СИ) - Хант Тоня. Страница 3

Вечером ко мне пришел дедушка. Он навещал меня чаще всех, потому что был легким на подъем. Очередные куриные котлеты в банке и вечная присказка:

— Ешь, а то лишишься легкого…

Нельзя было себе представить — обнять дедушку, и чтобы он погладил меня по голове. Относилась я к нему всегда с душевным трепетом.

Так что накануне я недополучила свою порцию ласки. И утром я выла от тоски. Натурально, тихонько подвывыла, прижавшись в коридоре к оконному стеклу, глядя туда, где за деревьями скрывался наш дом. Пахло подгоревшей кашей — скоро завтрак. А видела я плохо из-за слез. Тут Митя и появился. Открыл дверь черного хода. Будто услышал и пришел именно на мой плач.

— Чего воешь? — спросил он.

Я ответила честно:

— Домой хочу!

— Пошли, — сказал он просто.

— Как?

— Как-как… — он пожал плечами, — По улице. Дорогу знаешь?

Был шестой час утра. Мы шли по пустынным улицам. Это оказалось так легко — раз, и ты уже не больничная собственность. А до дому-то пять минут. С одной улицы свернуть, на другую подняться. И вот уже наш дом, утонувший в весенней зелени. Розовые стены, низкий деревянный забор, и целое море ландышей. Дедушка когда-то принес из леса несколько кустиков, разрослись… На черемухе цветы будто кружево… Майская зелень — изумрудная, райская.

— Все эти запоры и режимы — фигня, — сказал Митя, — Видишь, как просто? Не реви больше. Хоть каждое утро бегай к своим — чай пить. А теперь пойдем со мной, чего покажу.

Не заходя домой к нам, мы повернули, и медленно пошли обратно. Больница стояла у подножия горы, склоны которой покрыты сосновым лесом. Ослабленным детям полезно дышать воздухом, пахнущим хвоей.

Гора невысокая, подняться на нее — дело нескольких минут. Но вид оттуда — это я знала уже — открывался дивный.

— Пошли, залезем, — сказал Митя.

И мы стали взбираться на гору. Временами кашель настигал меня, но если я медлила, Митя протягивал руку, и заволакивал меня на очередной пригорок. Тропок тут не было, но высокие травы в росе. Столько росы, что можно купаться в ней. И запах… Пахло хвоей, и медом, и черемухой….

Мы стояли наверху и смотрели — на город, лежащий под нашими ногами, тонущий в зелени. На горы, кольцом огибающие его — так широко, вольно, неторопливо… На синюю ленту Волги — уже совсем вдали…

Мир, большой мир был вокруг меня. И теперь я понимала, что врачи и сестры, которые казались мне хозяевами жизни, и могли послать в пыточную — делать уколы, или глотать зонды… — вовсе не были моими хозяевами. Все будет хорошо, и я выздоровею, и вернусь сюда, и все это ждет меня. И будут медленно наливаться алым цветом ягоды земляники, и новые цветы расцветут. Надо только скорее, скорее возвращаться….

— Репина бы нашего сюда, — сказал Митя, но доброй была его улыбка. Он сидел на корточках и переживал, что Валька всего этого не видит, — Что-то в этот раз с нашим шкетом все серьезно.

Когда мы шли назад — спуск был очень крут и скользок от хвои. Я сорвалась, ойкнула, больно шлепнулась, и несколько метров ехала — по мягкой лесной подстилке из старых листьев, хвоинок и Бог знает чего еще. Митя, попытавшийся меня удержать, не устоял сам, и упал сверху.

— Мама! — пискнула я, внезапно придавленная его тяжестью.

На несколько мгновений спина Мити закрыла от меня здание больницы, я ткнулась в зеленую клетчатую рубашку, вдохнула запах, почувствовала тепло мальчишечьего тела. И ощутилось это — лаской. Той, которой мне не хватало.

Днем врачи сочли, что мне стало лучше. Видно я здорово откашлялась там, в лесу.

А Валька был так же слаб, пожалуй, даже еще слабее. Говорили уже про областную больницу. Врачи и сестры все чаще заходили к Вальке, все ласковее звучали их голоса, и все страшнее мне было.

В ту ночь мы долго не спали. И дежурная медсестра не мешала нам, не требовала погасить свет — наверное, потому, что сама то и дело заглядывала к Вальке. Он лежал, дышал тихо-тихо, и голос у него тоже был чуть слышный. А я держала тяжеленную книгу — «Дети капитана Гранта», которую дедушка — нонсенс — разрешил взять из домашней библиотеки. Я не столько читала, мне было жаль Вальку — тащить его через многословие автора — сколько переворачивала страницы, показывая ему картинки, и рассказывая.

— Видишь? Они перешли Кордильеры, а потом долго ехали через пампасы, изнемогали от жажды. И когда, наконец, добрались до реки, то зашли в нее прямо на конях и готовы были выпить всю эту воду — такую холодную и чистую. А ночью они легли спать в загоне для скота — он называется армада. И у них было немного альфафары, это такое сено.

— Альфафара, — повторил Валька пересохшими губами.

Волшебное, легкое на языке слово.

— А потом на них напали красные волки… Бесчисленное множество красных волков… Смотри…

Мы переворачивали страницы, и дошли уже до бури в Индийском океане. «Ветер дул со скоростью четырнадцати узлов секунду, — не умея уж тут пересказать, читала я, — Он бешено свистел в снастях. Металлические тросы звенели, словно струны, по которым ударил чей-то гигантский смычок. Блоки сталкивались друг с другом. Снасти с режущим свистом двигались по своим шероховатым желобам. Паруса оглушительно хлопали, как пушечные выстрелы. Чудовищные валы уже шли на приступ яхты, которая, как бы смеясь над ними, словно морская ласточка, взлетела на их пенившиеся гребни».

Валька слушал, закрыв глаза. И казалось мне, переживал то самое, что я утром в лесу. Только мне, чтобы ожить — требовалось прикоснуться к самой жизни, а Вальке хватало воображения.

Я ушла от него, когда он заснул. И снился мне в ту ночь корабль, и кругосветное путешествие, которое только начинается. А мир, который предстоит увидеть — будет так же чист и ярок, как Валькины рисунки.

Старость и молодость

Старый наш город, тогда он был молодым.

А как я из него рвалась — было время! Всю жизнь провести в этой дыре? За час можно обойти весь городок, каждое лицо в нем знакомо! Как можно его принимать всерьез, когда есть — Москва, Ленинград, и еще более дальний мир — Париж, Лондон….

И как теперь я проросла городом своим! Из любого странствия возвращаясь, ловлю родные названия улиц — таких тихих, почти безлюдных. Будто сбросила каблуки, надела старые тапочки и пошла, вглядываясь в эти лица знакомые — я дома… И больше никакая столица мне не нужна…

Валька жил в пятиэтажке. Трехкомнатная квартира, а детей четверо, мал мала меньше. Отец Вальки к тому времени уже умер. «Спился, как собака последняя» — говорила тетя Зоя. И я прислушивалась к этим словам, стараясь вообразить пьяную псину. Но я не могла представить безобразной собаки.

Валька никогда не говорил об отце плохо. Впрочем, он ни о ком плохо не говорил. А у тети Зои, не смотря на «собаку последнюю», много лет — в «зале», на красном ковре висели две большие парадные фотографии — ее и мужа.

Валька не похож ни на отца, ни на мать. У них очень простые лица. Черты крупные, грубоватые. Сына — болезни ли истончили?

Глядя на него, я иногда вспоминала цыпленка. Одно лето мы решили выращивать кур, купили несколько десятков цыплят. Все росли, а один — нет, так и оставаясь с виду почти новорожденным. В то время, как остальные сидели запертыми в курятнике, малыш выходил гулять через небольшую щель, куда не пролез бы никто другой. Он бродил меж наших ног, искал себе пропитание в траве. Был он самым доверчивым меж своих братьев и сестер. А потом исчез. Чья-то ловкая кошка виною?

Тетя Зоя работала уборщицей на заводе. В семье Валька был и за парня, и за старшую дочку, за няньку. Братья были на нем.

Валькина пятиэтажка: справа — автобусное кольцо, конец ниточки, связывающей наш город с другими. Но ниточка не одна — здесь же железная дорога, ветка — в столицу, дважды в день гудели поезда, сбавляя ход у маленькой станции.

Таким образом, Валька жил у самого шумного в нашем тихом городе перекрестка.

Он и сам был нашим перекрестком. Летними, каникулярными утрами к нему заходили то я, то Митя, чтобы отпросить его на целый день к себе.