Достигнуть границ (СИ) - "shellina". Страница 30

— Да не в благостях дело-то, — мужик опустил вилы и почесал затылок. — Помочь ближнему — благое дело. Да и раненному к тому ж. А то ежели он помрет, то потом святой Петр не скажет ли мне про то, что из-за меня помер, из-за того, что в домашнее тепло вовремя не притащил, да до лекаря какого не довез? Я такой грех на душу точно не возьму. Я вон Гришку, сукина сына, и то не прибил до смерти, когда тот к татям тем подался, прости Господи душу мою грешную. А ведь так хотелось, прямо руки чесались колун схватить, — и он размашисто перекрестился. — Ну что, батя, поможем?

— Да куды денемся-то. Иди за его благородием. Вдвоем-то раненного лучше тащить, нежели одному, а я пока кровать приготовлю, дабы уложить, значица, — по старику видно было, что не хочет он помогать, не хочет, но и боится, а как до государя дойдет, что дружка евойного не выручил, руки вовремя не подал, куды вместе с семейством прятаться будет на старости лет? В Америки подастся? Так и там достанут, ежели не врет офицер энтот длинный. Он ить грамотный, и газеты почитывает, знает, что государь князя Долгорукого как раз в Америки и посылал, так что и там не спрячутся. Уж лучше помочь разок, тем более, что той помощи-то на один плевок выходит.

Раненный был плох. Все-то время, когда Иван Долгорукий и мужик, представившийся по дороге Семеном Бородой, тащили его из леса, он не приходил в сознание, которое потерял сразу же после того, как Иван ушел к хутору, оставив его под корнем огромной сосны, прикрыв ее же ветками, только тихо постанывал, когда кто-то из них не слишком удобно его перехватывал. Иван сразу же отверг желание Семена на лошади до места добираться, потому что телегу все равно пришлось бы бросать, пешком даже быстрее получалось. Когда они уже вошли со своей непростой ношей во двор, старик уже их ждал.

— Сюда давайте, в баню. Отмыть надобно, да бельишко свежее надеть. — Долгорукий с сам бы не отказался помыться и переодеться, но сейчас думать нужно было прежде всего о Петьке, который в последний день уже начал бредить, а жар никак не спадал. Это, да еще и дикая усталость заставили Ивана выйти к людям, потому что в лесу Шереметьев точно погиб бы, да и сам князь уже настолько обессилел, что вряд ли сумел бы отбиться, напади на них кто.

Всего ран было две: первая пуля чиркнула по боку, была хорошо перевязана и уже начала рубцеваться, а вот вторая в ноге раздробила колено и, похоже, в нем и застряла. Плохая была рана. К тому же, вынужденный идти, хоть и опираясь на Долгорукого, Петька постоянно эту рану тревожил, и она уже начала гноиться. Оттого и жар бил его, словно холодно ему было в баньке-то, а сам горячий как та печка, так жаром и пыхал. Глядя на него дед Степан только головой покачал.

— Семен, везти их надобно. Гришка, паскудный сукин сын, говаривал, что полк какой-то видел, навроде бы к Смоле направлялся. Там тати главные, что от некрасовцев — бесовьих детях пришли, да умы наших недорослей смутили, окаянные. Туды надобно везти. Иначе помрет барин, зараза, что с пулей пришла в колено, уже в крови пошла гулять. Либо того и гляди пойдет. Мы-то здеся ничегошеньки не смогем сделать. Так что давай, барин, грязищу смой с себя, на стол посметаю, чего Гришка не упер, а отоспишься в телеге. Сейчас Семен сена в телегу свежего накидает, мягче перины твоей получится.

Иван был готов на головой лавке уснуть, поэтому только кивнул. Одежду и ему, и Шереметьеву подобрали простую, но добротную. Свою, да и Петькину оставили у деда. Сукно там доброе, применят куда-нибудь. Перевязи только и забрал Иван, да пистолеты. Все деньги, которые выгреб из карманов, а всего монет у него и Петьки оказалось почти два рубля, отдал деду, который даже онемел сначала от такой щедрости. Но Ванька только рукой махнул и завалился на свежее сено, съев перед этим тюрю, которую приготовил ему дед Степан, размягчивший в незамеченном татями молоке сухарики, которые тоже незваные гости проглядели.

Долгорукий с Шереметьевым и взводом драгун въехали в Черкасск через несколько дней, после того, как распрощались с Барятинским, спешившим к Перекопу, пока крымский хан отсутствовал с большей частью своего войска.

Лопатин принял их в Атамановом подворье как самых дорогих родственников, особенно сильно засуетившись, когда они представились, но до переговоров с казачьим атаманом так дойти и не успели. Уже через два часа, после их прибытия, когда они сидели за накрытым на скорую руку столом, который тем не менее ломился от яств и спиртного, на Майдане — в Казачьем Круге, в который упиралось подворье, послышались яростные крики, а затем раздалась стрельба. Лопатин выбежал из дома первым. С одной нагайкой в руке. За ним следовал Шереметьев, кликнувший драгун. Ванька немного замешкался, заряжая разряженный пистолет, и тем самым сумел оказаться за пределами засады, в которую попали остальные. Разрядив пистолет в спину одного из некрасовцев, а в засаде на атамана и императорских посланников принимали участие только они, остальные, даже те казаки, которые в итоге последовали за смутьянами, отказались в этом участвовать, Иван сумел пробиться к кругу, прорубая себе дорогу саблей, которую он в последнее время, особенно после того как пристрастился к морю, начал предпочитать шпаге, и вытащить оттуда раненного, но все еще продолжающего сопротивляться Петьку, который вовсе не зря почитай каждый день с государем фехтованием занимался, и смог успешно отбиваться сразу от троих противников, в то время как еще двое лежали неподалеку на земле, а сам он был ранен первыми залпами. Драгуны погибли все. Лопатина некрасовцы только ранили и взяли живым, как хотели и Петьку, чтобы прилюдно казнить. С Лопатиным получилось, с Петькой нет. Пока Шереметьеву не стало плохо, они даже пытались что-нибудь предпринять по поводу освобождения атамана, которого продержали в холодной в течение суток, прежде чем обезглавить.

И вот тогда одновременно Петьку затрясло в лихорадке, а Черкасск залихорадило от братоубийственной войны. Нужно было уходить, но лошадей у них не было, а бунтовщики рванули по всем окрестностям, грабя, насилуя, и все это под крики, что император, мол, их предал и позволил крымчакам глумиться над душами православными. Про то, что многие из них сами, по доброй воле служили «проклятым крымчакам» лишь бы не идти на службу к государю-императору, те же некрасовцы благополучно забыли, или не забыли, но умалчивали, не упоминая перед развесившим уши перед ними, бывалыми воями, молодняком.

Пробираться приходилось лесами, время от времени выходя из него, чтобы добыть немного еды на окраинных хуторах, благо в карманах звенели монетки, на которые сердобольные казачки меняли молоко, хлеб и, как ни странно, картофель. Шереметьев вспомнил, как государь рассказывал, что картофель можно прямо в кожуре запекать в углях, что они и делали. Получалось действительно вкусно и довольно питательно.

Вот только Петьке становилось все хуже и хуже, да и сам Долгорукий, который практически не спал все это время, едва на ногах держался. За пару дней до того, как Иван вышел к хутору Бороды, Петька уже просил его бросить и пробираться самому, потому что идти он почти уже не мог, и почти все время висел мешком на Иване.

— Ага, я тебя брошу, а мне потом Натаха кадык ночью вырвет. Это ежели ей что-то достанется, чтобы в постель уложить, потому как сначала мне государь, Петр Алексеевич за тебя что-нить отрежет, а потом Варька твоя. Эта может, ужо поверь. Тебе год с ней за пять казаться будет. Ты сам бунт какой устроишь, лишь бы тебя на каторгу отдохнуть от змеи твоей подколодной государь отправил, — переводя дыхание через каждое слово ответил Иван. На последнем слое он запнулся об какой-то корень, и они вместе рухнули на землю, и Шереметьев тут же потерял сознание, а Иван, стирая грязным кулаком прокатившуюся по щеке злую слезу понял одно: пришло время выйти к людям, а там, будь, что будет.

— Эй, а ну стоять, куда прешь? — громкий окрик разбудил Ивана, и он приподнялся на локтях, с трудом продирая глаза, чтобы посмотреть, кто это разорался. Телега стояла и отсутствие мерного покачивание окончательно вырвало Долгорукова из сна. Вокруг телеги очень плотным кольцом стояли гвардейцы, и направляли на них ружья. Семеновцев, одетых в новую летнюю форму, не такую красивую, как была раньше, но очень удобную и практически исключающую белый цвет, который сиял на солнце так, что делал носящего его солдата прекрасной мишенью для стрелков, он узнал сразу.