Игла бессмертия (СИ) - Бовичев Дмитрий. Страница 20

— Мы уже знакомы.

— Что у нас сегодня? Что уличные смотрители, пришли ли для наставления?

— Уже отправились по своим концам.

— Та-ак, молодцы. — Исправник отпер кабинет своим ключом, прошел и сел в кресло за большим столом так, будто жёсткий кафтан надел — уж очень оно было для него узко. — Что на подпись?

— Вот-с, извольте видеть, сегодня совсем тонкая стопка.

В самом деле, в представленной папке оказалось всего листов семь-восемь.

— Отлично, отлично.

Главный чиновник особенно не утруждал себя вдумчивым прочтением, лишь бегло проглядывал и ставил размашистую подпись.

— Та-ак, с делами покончено, не желаешь ли рюмочку лимонной настойки? — спросил Колосков гостя, вставая. — Чудная штучка, чудная.

Оная штучка хранилась недалеко — в остеклённом шкафу с папками жалоб и судебных тяжб. И если кипы бумаги лежали в навал, съезжая друг на друга, то пузатый хрустальный графин с рюмочками покоились на отдельной полке, в почтительном отдалении от суетных бланков, заявлений и просьб. На закуску имелись три марципановые конфеты.

— Ваше высокоблагородие, — подал голос секретарь, — вы позабыли-с подпись поставить. Вот-с, листик приклеился, вы и позабыли-с.

С видом глубочайшего смущения, весь скособочившись так, чтобы и не разглядеть его было, секретарь подал пропущенный лист.

Исправник обернулся от заветного шкафа и глянул на подчинённого сурово, приложил листок к дверце и стал выводить подпись. Это получалось у него не вполне удачно, так как чернила не желали ложиться на бумагу, а норовили скатиться по перу и испачкать манжет.

Георгий уж хотел упредить исправника, но случайно мазнул глазами по тексту и наткнулся на слова «Сухая Берёзовка».

— Александр, о чём сей документ?

— О чём? Позволь, позволь… Фока, о чём документ?

— Об моровом поветрии-с, — промямлил Причкаляев и сжался пуще прежнего.

— О моровом поветрии, — пересказал без нужды исправник.

— Позволь, я прочту.

— Изволь.

Листок оказался пояснительной запиской к ревизской сказке за нынешний год, в которой говорилось о том, что снижение сумм налогов произошло из-за морового поветрия.

— А что же, в Сухой Берёзовке мор? — спросил Воронцов. — Почему ж ты мне не рассказал?

— В Сухой Берёзовке? А тут, что же, о ней? — ответил вопросом на вопрос Колосков и взял листок себе.

Он быстро прочёл и вопросительно взглянул на Причкаляева.

Секретарь был бледнее покойника.

— Я-а-а-а, должно быть, ошибся… — проблеял он. — Мор в селе Перепашное.

Колосков некоторое время молчал, а после зарокотал вулканом.

— Да ты что?! Да как же ты мог?! Ведь я поставил там свою подпись! — гремел своим басом исправник. — В Сибирь регистратором поедешь! Нет! В чёрные работы пойдешь! На каторгу!

На этих словах Фока упал на колени и стал умолять, кривя лицо притворными рыданиями и протягивая свои чудесно ухоженные пальцы к фалдам начальничьего камзола.

А Георгий на это смотрел отстранённо. Мысль о болезни в Берёзовке вилась вокруг, но никак не давалась. Отчего-то это было важно, и где-то он уже об этом слышал, но где? Понимание ускользало.

— Пощадите, Александр Фёдорович, кормилец! Ведь дети у меня, жена и мать её!

Колосков сверкал очами, но делал это так же притворно, как рыдал Причкаляев.

— Перепиши всё как надо! А за нерадивость твою лишаю тебя половины жалования за месяц!

— Спасибо! Спасибо! Я отслужу, я всегда, я обязательно и сей же час…

Секретарь удалился, пятясь и непрестанно кланяясь.

— А что же, ты его и в самом деле в Сибирь собирался отправить?

— Нет, но строгость он увидеть должен был? Таков порядок. Да и, скажу тебе, не таясь, не я его ставил, чтоб снимать.

— А кто же?

— Он протеже его сиятельства.

— О.

— Да-с, такой тут у нас «политик».

Исправник вернулся к заветному шкафу, взял свой замечательный набор и отнёс его на круглый столик у окна. Где они с Воронцовым и устроились в удобных широких креслах, наподобие того, что стояло в трактире.

— Люблю, знаешь ли, посидеть тут, поглядеть на реку. Вода, она умиротворяет. А сегодня еще такие треволнения. — Исправник разлил напиток по рюмочкам. — Знаешь, я даже пришёл к мысли, что если все будут после работы находить в себе силы для покойного наблюдения за водой, то гораздо меньше невзгод от суетности будут претерпевать. А когда все покойны, то смут нет, и войн нет, и всеобщее благо. Будем здоровы.

И гость, пребывающий с утра в полнейшем душевном расстройстве, с ним согласился:

— Да, очень интересная мысль и весьма глубокая.

— Ты находишь? Благодарю, я польщён, — искренне обрадовался исправник, отправляя в рот конфетку. — Но что мы всё обо мне да обо мне, расскажи же теперь ты о столичной жизни.

И Воронцов с удовольствием и со вкусом стал повествовать о рутине дворцовых обходов, о круговерти балов, о набожности молебнов и легкомыслии маскарадов. Многое из последнего он и сам знал из третьих рук, но сейчас это не имело значения. А важно было само повествование, не то что рассказываешь, а как — не спеша, с расстановкой, не упуская деталей и снабжая сказ многозначительными паузами.

По ходу разговора гость исправника размышлял о том, как важно произвести хорошее впечатление, расположить к себе, при этом где-то глубоко внутри у него сохранялось понимание того, что это всё чушь и бессмыслица. Сухая Берёзовка стучалась где-то на задворках сознания, не пропадая полностью, но не выступая на первый план.

Можно было бы сказать, что одновременно в голове капитана лейб-гвардии поселилось два человека. Первый — Воронцов-утренний — с кристальной ясностью понимал, что творится что-то несусветное, и надобно бросить всё к чёртовой матери и скакать в Берёзовку, но воли для этого он был лишён. Второй — Воронцов-нынешний — о деле старался не думать, искусно придавал значение мелочам, раздувал бурю в стакане и делал всё, лишь бы остаться в Боброцске.

Так, за неспешной приятной беседой день начал клониться к вечеру. Солнце закатными лучами позолотило небосвод и заиграло на волнах речки.

— О, да ты совсем заболтал меня, — укорил исправник, когда Воронцов закончил, — ведь служебное время уж давно вышло, мы и обед пропустили! Поспешим же в трактир!

Секретарь встретил выходящее начальство по стойке «смирно».

— Ну?! — нахмурился на него начальник.

— Завтра же всё будет исправлено, Александр Фёдорович, всё будет исправлено, не погубите.

— Вот, прошу обновить запас. — Колосков протянул пустой графин.

— Да-с, сию секунду! — И секретарь действительно собрался куда-то бежать, но исправник остановил его:

— Не к спеху, мы закончили с делами.

Выйдя из присутствия, оба слуги государевых испытали облегчение от свежего вечернего воздуха; они зачерпнули его изрядно, наполнив лёгкие доверху, и не спеша выпустили. Лимонная настойка, хотя и пилась приятно и незаметно, но была крепка — в голове гулял лёгкий ветерок.

У коновязи трактира стояли несколько тонконогих лошадей, по которым исправник сразу опознал мурзу Корчысова.

— А должно быть, Лев Галимович к тебе, Георгий, пожаловал.

— Как ты узнал и почему Лев?

— М-м… ну, такие коньки легконогие в Боброцске только у него, а Лев потому как, должно быть, отец так назвал.

— Это брат Арслана, того мурзы, что был на балу у князя?

— Брат? Нет, это он и есть — Арслан это Лев по-татарски.

Тут из трактира показался помянутый мурза в компании нескольких своих слуг.

— А! Здравствуй, херметле Александр Фёдорович! Здравствуй, херметле Георгий Петрович! Как я рад, что застал вас!

— Здравствуй, Лев Галимович, здравствуй, доброго вечера! — сказал Колосков.

— Друзья, поедемте скорее ко мне, такая радость! Привезли нового жеребца! Огонь, вихрь, а не конь! Ещё узду плохо слушается, дикий зверь!

— Лев, мы не обедали, и…

— О чём, ты говоришь, кадерле кеше**, у меня всё будет. Помнишь вчера у князя турецкие яства? Мой повар делал, — со значением сказал искуситель.