Паранойя. Почему я? (СИ) - Раевская Полина. Страница 70

– Сынок, – собравшись с мыслями, заглядываю ему в глаза. Вести такие разговоры мне не по себе, да и не умею я, если честно. Но куда деваться? Заварил – расхлебывай, поэтому продолжаю, – мы действительно с мамой развелись и больше не будем жить вместе, но это ничего не меняет в моем отношении к тебе и к твоей сестре. Я всегда с вами и для вас. Вы – моё всё и это ничто никогда не изменит: ни разные дома, ни наши разногласия с мамой, ни новая семья и дети, если они появятся. Я хочу, чтобы ты всегда помнил, кто бы что ни говорил тебе обо мне, я вас очень люблю с сестрой. Никогда не сомневайся в этом. Ладно?

Дениска кивает, я же продолжаю:

– И пообещай, что в мое отсутствие будешь для мамы и сестры помощником. Ты теперь здесь за главного, сынок, хорошо?

– Хорошо, пап, – обещает он и, помявшись, бросается мне на шею, стараясь не показывать слез.

Я и сам держусь на честном слове. Втягиваю с шумом запах его волос и сжимаю крепко-крепко, пытаясь запомнить. Зная, что, когда увижу в следующий раз, сын будет выглядеть совершенно иначе. Дети в этом возрасте меняются очень быстро, а мне потребуется немало времени, чтобы закрыть все старые двери.

Мы еще немного болтаем о спорте, планах, обязанностях, но как-то постепенно диалог сходит на «нет». Прощание дается нелегко, но я стараюсь улыбаться, Дениска тоже силится сквозь слезы. Не говоря ни слова, вручает мне фигурку своего любимого, коллекционного солдатика. Я тяжело сглатываю и благодарно киваю, понимая все, что мой ребенок хотел этим сказать. Целую его напоследок и торопливо ухожу, чтобы не видеть его слез.

В комнату к дочери иду с тяжелым сердцем. К счастью, на пути никто из родственников не попадается и удается немного собраться с силами. Однако я все равно несколько минут расхаживаю взад – вперед в коридоре, не решаясь войти.

Я не знаю, что мне сказать и, как вообще Олька отреагирует на мой визит, но не могу уйти, не попытавшись поговорить. Поэтому стучу и, не дождавшись ответа, открываю дверь.

Дочь стоит у окна, повернувшись ко мне спиной. Вся ее поза выдает напряжение и ожидание. Это радует. По крайней мере, она хотя бы готова выслушать.

– Здравствуй, Мышонок, – замерев в нескольких шагах от нее, начинаю осторожно.

Олька молчит и кажется, даже не дышит. Я же лихорадочно подыскиваю слова, преодолевая эту сковывающую изнутри неловкость и стыд.

– Знаю, ты не хочешь меня видеть и, уж тем более, обсуждать произошедшее, но обстоятельства складываются таким образом, что возможно, мы потом вообще не сможем поговорить, а я бы не хотел, чтобы между нами остались нерешенные вопросы.

– А что тут решать? – вырывается у Ольки смешок. Дочь поворачивается и обжигает меня взглядом, полным отчуждения. Я отвожу свой, не в силах выдержать то, с каким отвращением она смотрит на меня.

– Оля, – вздыхаю тяжело, но она не дает мне сказать ни слова.

– Не надо ничего говорить. Я не могу даже слышать об этом. Мне противно! Меня тошнит от вас! Я вспоминаю все эти ее рассказы и… Господи! Я чувствую себя грязной, будто эта ваша мерзость…

– Оля, пожалуйста! – обрываю ее истерику. – Меньше всего я хотел, чтобы было больно тебе. Ты – мой ребенок, ты – самое дорогое, что у меня есть. И это никогда не изменится…

– Замолчи! Я не хочу это слушать… Ты омерзителен!

– Нет, ты выслушаешь, Оля! Другой возможности может и не быть.

– И пусть не будет! – срывается она на крик. – Для меня ты умер в тот самый момент, когда эта мразь открыла свой рот.

– Пусть так, – соглашаюсь через силу, напоминая себе, что в ней говорит обида и боль. – Я заслужил, я действительно перед тобой очень виноват. Прости, что заставил тебя стыдиться и чувствовать себя преданной! Прости, что допустил и довел ситуацию до такого отвратительного финала. Я – хреновый отец, хотя я очень старался быть для вас самым лучшим. Прости, что не справился и разочаровал. Но я хочу, чтобы ты знала, что бы ни произошло, твое место в моей жизни никто никогда не займет. Как и мое в твоей. Я всегда буду твоим папой: тем, кто учил тебя ходить, плавать, кататься на велике… кто мазал твои коленки зеленкой и вытирал слезы, когда придурок – Ванька обзывал тебя рыжухой. Кто, как сумасшедший перевернул весь город, когда ты впервые не пришла ночевать, – горько улыбнувшись своим воспоминаниям, сглатываю тяжело и, помедлив, продолжаю. – Первое твое слово было «папа» и после оно всегда было первым, что бы ни происходило в твоей жизни: успех, неудача, радость или горе ты всегда звала меня. Знаю, что больше так не будет, но… Я все тот же, я – твой папа, который всегда придет на твой зов и сделает все ради тебя. Просто я встретил девушку, которую полюбил, в которой нашел все то, что, к сожалению, не нашел в твоей матери. И это ничья-то вина или грех. Просто так бывает. Однажды злость пройдет, мышка, и ты простишь меня…

– Никогда я тебе этого не прощу! – всхлипнув, шепчет она, режа прямо по-живому. Внутри начинает нестерпимо гореть, но я, не обращая внимания, упрямо произношу:

– Простишь. Я тебя воспитал и знаю, на что ты способна ради своей семьи.

Олька хмыкает и, стерев слезы, качает головой.

– Жаль, что ты на это оказался не способен, папа.

Я усмехаюсь, не найдя подходящих слов. Да и что сказать? Признаться, что я убивал ради них? Калечил людей, судьбы, творил такое, что им и в кошмаре не приснится, только бы они спали спокойно?

Нет. О таком не говорят. Разве что только с Богом, надеясь, однажды получить прощение. Вот только мне Его прощение уже до фонаря. Все, что я хочу – это чтобы глаза моей Ольки вновь наполнились радостью, чтобы больше никогда не видеть в них этой боли, презрения и слёз. Чтобы моя малышка просто была счастлива.

И она будет. Обязательно будет. Вот только я уже вряд ли смогу разделить с ней это счастье, как прежде. Для меня ее глаза больше никогда не засияют. Что бы я ни делал и как бы ни старался, всегда будет эта пропасть.

Но я ведь знал, на что шел. Знал, что так будет.  Однако, знать – это одно, а прочувствовать – совершенно другое. Ощущение, будто на живую кусок из груди вырвали.

Смотрю на плачущую дочь и скручивает всего, не могу ни слова из себя выдавить. Делаю шаг, чтобы подойти, но Олька выставляет руку и качает головой.

Я же втягиваю с шумом воздух и, понимая, что на этом все, шепчу:

– Я люблю тебя, Мышонок. Надеюсь, однажды ты сможешь меня простить.

Дочь красноречиво отворачивается к окну и, обхватив себя за плечи, ждет, когда я уйду.

Бросаю на нее последний взгляд и, как бы ни ломало оставлять в таком состоянии, ухожу.

Провожать меня никто не выходит. Лишь, когда сажусь в машину, чувствую направленные со всех сторон взгляды. Они давят так, что тяжело вздохнуть. Слишком много за двадцать лет в них скопилось, как, впрочем, и у меня. Всю дорогу до дома пытаюсь справиться с эмоциями. Неимоверным усилием воли закапываю глубоко-глубоко вовнутрь этот груз и не зря. Как только захожу домой, подъезжает ОМОН и со всей помпой: выбиванием двери, ором, автоматами и укладыванием меня мордой в пол производят задержание, зачитывая постановление о нем.

Весь этот цирк призван, конечно же, чтобы дезориентировать, смешать мысли и заставить задницу сжиматься. Сколько ни понтуйся, а при виде ОМОНА очкуют абсолютно все, какие бы подвязки и где не были. Разница в том, что, когда очкую я, мне вообще море становиться по колено. Моя отмороженность в такие обостренные моменты расцветает во всей красе.

Вот и сейчас вместо того, чтобы справедливо опасаться, испытываю что-то сродни веселию и даже ностальгии. Вспоминаются молодые годы, весь этот движ, адреналин… Хотя знаю, что до приезда адвоката меня постараются, как следует, прессануть на допросе.

Судя по борзому задержанию, церемониться не станут. Крышу, видать, железобетонную пообещали, раз не бояться черти. Однозначно, в ход пойдет ток, дубинки, мешки на голову, да и в камере наверняка сюрприз поджидает.

И да: как только меня привозят в СИЗО, без промедлений и стандартной бумажной волокиты тащат на допрос, где восемь гнид скручивают, чтоб даже не пытался сопротивляться и оставить какие-то следы. Уткнув мордой в стол, меня херачат по почкам, да по голове, а на десерт прилетает ментовское излюбленное – электрошокером в солнышко, после чего по телу проходит мощная болевая судорога,  от которой меня трясет, как сучку и мутнеет перед глазами.