Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил. Страница 22

Мадам встала, обняла Лотту, нежно потрепала ее по щеке и чуть отошла, чтобы как следует ее разглядеть.

— Твой роброн стоит целое состояние, Карусель его величества всех нас разорит, — но в этом платье ты прелестна, оно тебе очень к лицу.

Низкий вырез сильно обнажал великолепную грудь Лотты; сизый атлас, серебристые кружева и бриллианты подчеркивали голубизну ее глаз. Пышущая здоровьем, плотная, бодрая и добродушная, Лотта пошла в своих немецких предков с материнской стороны, тогда как ее красавец-брат со всеми его достоинствами и недугами был Бурбоном до мозга костей.

Мадам окинула Мари-Жозеф с головы до ног внимательным взглядом:

— Полагаю, мадемуазель де ла Круа, это платье мне случалось видеть и прежде.

— Оно так идет Мари-Жозеф, мама! — вступилась за нее Лотта. — А ее искусница Оделетт совершенно его преобразила!

— Настолько, что ты сама могла бы его надеть.

— Помилуйте, мама, надеть одно и то же платье второй раз, да еще пока при дворе гостят иностранные принцы!

— А где же палантин, что я вам подарила?

Мари-Жозеф сделала вид, будто спохватилась и расстроилась:

— О мадам, прошу прощения, увидев новое платье, я забыла обо всем на свете!

Как она ни была привязана к мадам, в ее намерения отнюдь не входило подражать ее старомодным причудам и скрывать декольте под палантином или шарфом.

— Однако о моде вы не позабыли, — печально покачала головой мадам, смирившись с неизбежным. — Ну что ж, годится.

Мадам произнесла это точь-в-точь как Лотта, когда та ее передразнивала.

Лотта с трудом сдержала смешок. Мари-Жозеф скрыла улыбку, снова присев в реверансе.

— Дочь моя, — изрекла тучная герцогиня, — я уж начала было волноваться, куда это вы пропали.

Лотта рассмеялась:

— Ах, матушка, мне пришлось спасать Мари-Жозеф от чудовищной рыбы!

Мари-Жозеф приблизилась к мадам и, преклонив колени, поцеловала край ее платья.

— Пожалуйста, простите меня, мадам. Я не нарочно. Я очень сожалею, что мадемуазель из-за меня опоздала.

— Прощать вас второй раз на дню? — улыбнулась герцогиня. — Дитя мое, я же вам не духовник! Впрочем, не знаю, быть может, у вас и так слишком много обязанностей, чтобы вы еще прислуживали семье такой старухи, как я.

Она взяла Мари-Жозеф за руку и заставила ее встать.

— Пожалуйста, не отбирайте у меня Мари-Жозеф, матушка! — взмолилась Лотта. — Иначе я нанесу оскорбление месье де Кретьену. А потом, у меня на службе ее ждет большое будущее!

— А на службе у его величества большое будущее ждет ее брата, и брат не может обойтись без ее помощи. Отец де ла Круа для его величества важнее нас.

Мадам торжественным жестом обвела всю комнату с ее поблекшими шпалерами и свечными огарками:

— Я не завидую его успеху.

— Ах, мадам, если бы вы увидели наши комнаты! — жалобно протянула Мари-Жозеф, хотя и не могла вообразить, как мадам будет взбираться по лестнице на чердак, и от души надеялась, что она не попытается это сделать. — Вся моя каморка уместилась бы под пологом вашей постели, и комната моего брата не больше.

— Ах, душенька, долго это не продлится. Я чту вашего брата, ведь он добился необычайного успеха, — вздохнула она. — Мне только жаль, что я не могу обеспечить собственных детей, как пристало в их положении, и заплатить долги.

— Мама, вы, как обычно, преувеличиваете, — упрекнула ее Лотта. — Мы же богаты, наша дорогая великая мадемуазель [5] завещала нам все свое состояние.

— Наша дорогая великая мадемуазель! Впрочем, о мертвых хорошо или ничего. Великая мадемуазель оставила все свое состояние вашему брату. Месье богат. Но я с трудом содержу своих слуг и не могу одеваться, как приличествует супруге месье, потому что в силах позволить себе только одно новое платье раз в два сезона.

— Матушка, но у вас же есть совершенно новое парадное платье! Нам надо поторопиться, почему фрейлины вас еще не одели?

— Они так суетились, что мне пришлось их отослать. Я засела за письма и стала поджидать вас.

Теперь задачу облачить мадам в парадный роброн взяла на себя Лотта, она отправила Оделетт за корсетом и чулками мадам, а Мари-Жозеф велела заняться нижней юбкой. Вместе они одевали принцессу Пфальцскую и заодно обсуждали русалок.

— Я написала рауграфине Софии, — поделилась мадам, — сообщила ей о триумфе вашего брата, мадемуазель де ла Круа, и о том, что мне довелось присутствовать на вскрытии, когда он разделывал эту рыбу.

— Эти создания на самом деле не рыбы, мадам. Они более напоминают китов или морских коров. Он препарирует русалку, чтобы увидеть, что у нее внутри, чтобы явить миру чудо — работу ее органов…

— Вскрытие, разделывание — все едино, — пожала плечами мадам.

— Единственный, кто в нашей семье интересуется алхимией, — это Шартр, — с наигранной дрожью в голосе произнесла Лотта. — Я ничего в этом не смыслю, но если бы смыслила, то разом лишилась бы сна, покоя и аппетита…

— Уж это-то тебе не грозит, — возразила мадам, — скажи уж лучше, не смогла бы помочиться, или облегчиться, или пустить ветры.

— Мама! — Лотта рассмеялась так, словно зазвенели серебряные колокольчики. — А сейчас вам придется задержать дыхание, чтобы мы могли зашнуровать ваш корсет.

Георгинчик Старший, до сих пор бродивший по комнате, уткнулся мордочкой в ноги герцогини и плюхнулся на пол. Мари-Жозеф и Оделетт помогли мадам надеть нижнюю юбку. Она обрушилась сверху на Георгинчика Старшего, скрыв его под полами. Георгинчик Младший, потеряв приятеля из виду, принялся как сумасшедший носиться по комнате с громким тявканьем.

Не обращая на него внимания, мадам нагнулась и, отведя кружева и оборки, потрепала Георгинчика Старшего по длинным шелковистым ушам.

— Он совсем одряхлел. Если он умрет, я все глаза выплачу… А что будет с Георгинчиком Младшим, я даже боюсь вообразить.

— Мама, не говорите глупостей, он так же бодр и здоров, как вы.

— Тогда мы оба удалимся в монастырь, там мы уж точно не будем никому мешать, и вскоре все о нас забудут. Ведь примут же в монастырь комнатную собачку? Не лишат же меня немногих оставшихся радостей?

«Они лишат вас всего, что только можно, дорогая мадам», — подумала Мари-Жозеф, но не посмела произнести вслух столь кощунственную мысль.

— Мадам, боюсь, что монастырь не придется вам по нраву.

Они с Оделетт подняли тяжелое сооружение, которое представляло собой парадное платье, и водрузили на нее.

— Мама, если вы удалитесь в монастырь, вам запретят охотиться. Может быть, вам не позволят даже вести переписку. И что же тогда будет делать рауграфиня София?

— В монастыре мне и писать будет не о чем. Придется постричься в монахини и дать обет молчания.

— Вы никогда больше не увидите короля…

— Я и так… — Голос у мадам пресекся. — Я и так редко его вижу.

— А потом, ты должна найти мне принца, ты же обещала!

Лотта выпалила это с такой горячностью, что мадам невольно улыбнулась, вот только чуть грустно. Она протянула дочери руки; они с Лоттой снова обнялись.

— Должна, не стану спорить, — согласилась мадам. — Ведь свой долг перед вашим братом не выполнили ни я, ни его отец, ни его дядя-король, мы женили его неудачно, и теперь наше семейство породнилось с каким-то мерзким отродьем, мышиным пометом! Если бы только у Шартра было поменьше безумных мыслей и рискованных затей…

Мадам тяжело вздохнула.

— Мама, вы забываете…

— Что отец де ла Круа придерживается таких же взглядов, что и Шартр? Нет, не забыла, Лизелотта. Но, в отличие от Шартра, он может позволить себе проводить безумные опыты и рассуждать о натурфилософии.

Мадам опустилась на стул. Георгинчик Старший, цепляясь за ее платье, запрыгнул ей на колени; шумно дыша и пыхтя, противный песик тяжело плюхнулся на ее бархатную юбку и стал коготками царапать кружево корсажа. Мадам нежно его потрепала.

— Нельзя равнять простого иезуита и августейшего внука. Что его величество может милостиво позволить одному, непростительно другому.