Луна и солнце - Макинтайр Вонда Нил. Страница 50

— Уверена, что да, но не в этом смысле. Мы все изменились, все трое.

— Но все останется по-старому?

— Все будет лучше.

Мари-Жозеф с трудом спускалась по Зеленому ковру. Прелестный путь с каждым разом казался все длиннее и длиннее, словно бесконечная дорога в волшебной сказке. Она прислушалась, не раздастся ли пение русалки, но оркестр возле фонтана Нептуна заглушал все звуки. Ей попалось всего несколько посетителей; большинство собралось на другой стороне сада, возле Нептуна, послушать концерт и насладиться балетом, который его величество соблаговолил показать своим подданным.

В шатре лед растаял, растекшись лужицами на секционном столе. Стук капель по доскам помоста гулко отдавался в тишине.

Ив стоял у импровизированной лаборатории и точил скальпели. Слуги снимали слой колотого льда с тела русалки.

— Сестра, сегодня мне не понадобится твоя помощь.

— Как! — ахнула она. — Почему?

— Потому что мне предстоит анатомировать части тела, которые нельзя показывать публично. Я попрошу дам удалиться.

Мари-Жозеф рассмеялась:

— Да в Версале каждая вторая статуя — обнаженная! Если человеческая нагота ни для кого не тайна, к чему так беспокоиться из-за наготы животного?

— Я не стану препарировать эти части на глазах дам. А ты не будешь их зарисовывать.

— И кто же тогда их запечатлеет?

— Шартр.

Мари-Жозеф оскорбленно воскликнула:

— Да из него художник, как из тебя композитор! Я зарисовывала для тебя срамные части животных, наверное, раз сто!

— В детстве. Когда я еще не понимал, что это надо запретить.

— В следующий раз ты прикажешь мне надеть штаны на лошадь.

Негодование, изобразившееся на его лице, так позабавило ее, что она не удержалась и решила его подразнить:

— А потом потребуешь, чтобы все дамы, когда ездят верхом, надевали штаны на лошадей!

— Дамы надевали штаны? — раздался голос графа Люсьена.

Граф Люсьен приближался к ним со стороны главного входа. За ним слуга нес портрет его величества в богатой резной раме. Он поставил портрет на королевское кресло, отвесил глубокий поклон и, пятясь, удалился, словно пред лицом самого короля.

— На лошадей надевали штаны, — поправила Мари-Жозеф.

— Странные обычаи у вас на Мартинике.

Граф Люсьен широким жестом сорвал шляпу и поклонился портрету.

— На Мартинике на лошадей штаны не надевают, — хмуро откликнулся Ив.

— Простите нас, граф Люсьен. Я совсем задразнила брата, и он теперь не в духе. А как вы себя чувствуете?

— Просто великолепно для человека, который битый час спорил с цензорами Черного кабинета [13].

Он подал ей письмо.

— Что это?

— Адресованное вам послание минхера ван Левенгука.

— Граф Люсьен, вы просто чудо!

Он с загадочным видом пожал плечами, словно давая понять, сколько дипломатических усилий пришлось ему приложить, чтобы вырвать письмо из когтей королевских шпионов.

Она прочитала написанное на латыни послание: минхер ван Левенгук высоко ценит интерес, проявленный к его работам молодым французским дворянином, и весьма сожалеет, но не может продать свой микроскоп…

На мгновение ей показалось, что он обращается к Иву, но потом она вспомнила, что писала от собственного имени.

«Наверное, господин ван Левенгук, а он ведь, без сомнения, еретик, принял мое конфирмационное имя за мужское», — подумала она.

Разочарованная, она стала читать дальше:

«…однако, как только наши страны преодолеют прискорбные разногласия, минхер ван Левенгук будет счастлив пригласить месье де ла Круа к себе в мастерскую».

Мари-Жозеф вздохнула и с печальной улыбкой обратилась к графу Люсьену:

— Значит, контрабанду мне получать не придется.

«И непристойные голландские лубочные картинки тоже, — мысленно продолжила она. — А хоть бы одним глазком взглянуть, пусть это и грех».

— Я знаю, — сказал он и добавил, заметив ее удивленный взгляд: — Простите, мадемуазель де ла Круа, но я был обязан прочитать письмо. Иначе как мне было объяснить цензорам, почему вам можно его передать?

— Благодарю вас, сударь. Видите, все-таки я прошу у вас не более, чем вы в силах сделать.

Граф Люсьен поклонился.

Он отдал приказания слугам, и те переставили шелковые ширмы так, чтобы показать секционный стол зрителям и скрыть от живой русалки.

«Граф Люсьен озаботился бы несчастьями русалки только из опасения, что ее крики будут мешать королю!» — подумала Мари-Жозеф.

— А его величество все-таки соблаговолит присутствовать на вскрытии?

Она поспешно подняла руки к волосам, чувствуя, что они стали выбиваться из-под шпилек.

— Он уже здесь, — ответил граф Люсьен, кивком указав на портрет. — Но на сей раз он не заметит, что ваша прическа в беспорядке.

Месье Гупийе, капельмейстер, пробрался к ним сквозь толпу, собравшуюся поглазеть на вскрытие:

— Отец де ла Круа, позвольте мне минуту поговорить с вашей сестрой.

— Она занята, сударь, — ответил Ив.

— Я весьма озабочен, отец де ла Круа, — разразился длинной тирадой месье Гупийе. — Я весьма озабочен, месье де Кретьен. Мадемуазель де ла Круа, повторю, я весьма озабочен. Мы должны обсудить кантату.

— Я уже начала ее… Я могу работать ночью.

— Эти занятия отнимут все ваше время, мадемуазель де ла Круа, — возразил граф Люсьен. — Подумайте, ночью сочинять музыку, а днем постигать тайны разлагающейся плоти.

Мари-Жозеф усмехнулась.

— А вам потребуется инструмент? — спросил граф Люсьен.

— Конечно ей потребуется инструмент! — воскликнул месье Гупийе. — Неудивительно, что она до сих пор не написала ни ноты! Неужели вы думаете, что она способна всецело сочинять в уме?

— Вы не могли бы на время предоставить мне клавесин? — произнесла Мари-Жозеф, обращаясь к одному графу Люсьену: она боялась не сдержаться и сказать месье Гупийе грубость.

— Все, что пожелаете, — ведь вы исполняете волю его величества.

— Пожалуйста, сударь, пусть клавесин будет маленький-маленький: у меня такая тесная комнатка.

— Сестра, принеси ящик для живописных принадлежностей, — велел Ив. — Мы начинаем.

Она торопливо сделала книксен графу Люсьену и портрету короля и бросилась на свое место, испытывая облегчение от того, что Ив не стал отсылать ее прочь. Но вот если бы он отправил восвояси месье Гупийе…

Месье Гупийе не отставал:

— С вашего позволения, я бы хотел проследить за тем, как продвигается сочинение кантаты. — Он старательно отводил взгляд от мертвой русалки. — В конце концов, вы всего лишь женщина и дилетантка. Не прибегнув к моей помощи, вы рискуете оскорбить слух его величества неумелой пьесой.

— Не стоит пятнать свой талант, снисходя до моих жалких усилий, — отрезала Мари-Жозеф.

Она и без того сильно нервничала, боясь не оправдать доверие короля, а тут еще на нее обрушивали оскорбления…

— Ах, зачем вы так, мадемуазель де ла Круа, неужели вы сердитесь на меня за то, что я пытаюсь вам помочь? Ваш ум всецело поглощен натурфилософией, музыкой — что следующее? Вы решите изучать античных авторов? Неудивительно, что вы пребываете в таком смятении и так устали.

— Даже во Франции, — вставил граф Люсьен, — найдется немало тех, кто скажет, что женщины не способны стать значительными художниками или учеными…

Мари-Жозеф отвернулась, не желая показывать, как она потрясена.

— И точно так же они скажут, — обратился Люсьен к Мари-Жозеф, — что карлик не способен воевать.

Месье Гупийе негодующе выпрямился во весь свой немалый рост. Граф Люсьен в ответ лишь мягко, снисходительно ему улыбнулся. Капельмейстер поник, отстранился и с весьма чопорным видом отвесил поклон.

— До свидания, мадемуазель, — произнес граф Люсьен.

— До свидания, граф Люсьен, — попрощалась Мари-Жозеф, восхищенная и гордая тем, что он сравнил ее интеллектуальные усилия со своими подвигами под Стенкирком и Неервинденом.