Цинковые мальчики - Алексиевич Светлана Александровна. Страница 20
– Кури, русский! На, кури… – Бочата бегают и суют солдатам.
Из анекдотов:
– Товарищ подполковник, как пишется ваше звание – вместе или раздельно?
– Конечно раздельно. Проверочное слово «под столом».
Друзья гибли… Зацепил растяжку каблуком, услышал щелчок взрывателя и, как всегда в этом случае, не упал, не прижался к земле, а удивлённо оглянулся на звук и принял на себя десятки осколков… Танк разорвало так, что днище вскрыло, как консервную банку, повырывало катки, гусеницы. Механик-водитель пытался выбраться через люк, показались только его руки – дальше не смог, сгорел вместе с машиной. На кровать убитого в казарме никто не хотел ложиться. Появлялся новенький, по-нашему, «заменщик»…
– Спи пока здесь… На этой кровати… Ты все равно его не знал…
Вспоминали чаще тех, у кого остались дети. Сиротами будут расти… Ну а те, кто никого не оставил, ушёл как не был?..
За войну нам удивительно дёшево платили, каких-то два оклада, из которых один переводили в двести семьдесят чеков, из него высчитывали ещё взносы, подписки, налог и прочее. В то время как обычному вольнонаёмному рабочему на Саланге платили по тысяче пятьсот чеков. Сравните с офицерским окладом. Военные советники получали в пять – десять раз больше. Неравенство обнаруживалось на таможне… Когда везли колониальный товар… У кого магнитофон и пара джинсов, у кого видеосистема и к ней пять – семь чемоданов длиной с матрац, солдаты чуть волокут.
В Ташкенте:
– Из Афгана? Девочку хочешь? Девочка как персик, дорогой, – зазывают в частный бардак.
– Нет, дорогой, спасибо. Домой хочу. К жене. Билет нужен.
– За билет бакшиш давай. Итальянские очки будут?
– Будут.
Пока долетел до Свердловска, заплатил сто рублей и отдал итальянские очки, японский платок с люрексом и французский косметический набор. В очереди научили:
– Что стоишь? Сорок чеков в служебный паспорт – и через день дома.
Беру на вооружение:
– Девушка, мне до Свердловска.
– Билетов нет. Очки надень и посмотри на табло.
Сорок чеков в служебный паспорт…
– Девушка, мне до Свердловска…
– Сейчас проверю. Хорошо, что вы подошли, тут один отказался.
Приезжаешь домой. Попадаешь в совершенно другой мир – в семью. Первые дни никого не слышишь, только видишь. Трогаешь их. Как вам рассказать, что такое провести рукой по головке своего ребёнка… После всего… Утром на кухне запах кофе и блинчиков… Жена зовёт завтракать…
Через месяц уезжать. Куда, зачем – непонятно. Об этом не думаешь. Об этом просто нельзя думать. Знаешь одно: едешь, потому что надо. Ночью на зубах скрипит афганский песок, мягкий, как пудра или мука. Только что ты лежал в красной пыли… Это глина… Рядом рычит БМП… Опомнился, вскочил – нет, ты ещё дома… Уезжаешь завтра… Сегодня отец попросил заколоть поросёнка… Раньше он режет поросёнка, я не подойду, затыкаю уши, чтобы не слышать этот визг… Убегал из дому…
Отец:
– Давай подержи…
– Не так делаете… В сердце ему сюда… – Взял и проколол.
…В морге мешки с разрубленным человеческим мясом… Шок! Нельзя пролить первую кровь, потом трудно остановиться…
Каждый сам занимался своим собственным спасением. Сам!
Сидят солдаты… Внизу идут старик и ослик… Они из гранатомёта: шар-р-рах! Ни старика, ни ослика…
– Ребята, вы что, с ума сошли? Шли старик и ослик… Что они вам сделали?
– Вчера тоже шли старик и ослик… Шёл солдат… Старик и ослик прошли, солдат остался лежать…
– А может, это другой старик и другой ослик…
Нельзя пролить первую кровь… Все время будешь стрелять во вчерашнего старика и вчерашнего ослика…
Довоевали. Остались живы, вернулись домой. Теперь разбираемся…»
Капитан, артиллерист
«Я сидела у гроба и спрашивала: „Кто там? Ты ли там, сынок? «Только это и повторяла: «Кто там? Ты ли там, сынок?“ Все решили, что я сошла с ума.
Прошло время. Я хотела узнать, как погиб мой сын. Обратилась в военкомат:
– Расскажите, как погиб мой сын? Где? Я не верю, что его убили. Мне кажется, что я похоронила железный ящик, а сын где-то живой.
Военком разозлился и даже прикрикнул:
– Это разглашению не подлежит. А вы ходите и всем говорите, что у вас погиб сын. Нельзя разглашать.
…Сутки я мучилась, пока родила. Узнала – сын! – боли прошли: не зря мучилась. С первых дней боялась за него, больше никого у меня не было. Жили мы в бараке, жили так: в комнате стояли моя кровать и детская коляска и ещё два стула. Работала я на железной дороге стрелочницей, зарплата – шестьдесят рублей. Вернулась из больницы и сразу – в ночную смену. С коляской на работу ездила. Возьму плитку, накормлю его, он спит, а я поезда встречаю и провожаю. Подрос, стала одного дома оставлять. Привяжу за ножку к кровати и ухожу на целый день. И он вырос у меня хороший.
Поступил в строительное училище в Петрозаводске. Я приехала его навещать, он поцеловал меня и куда-то убежал. Обиделась даже. Заходит в комнату, улыбается:
– Сейчас девочки придут.
– Какие девочки?
А это он сбегал к девочкам похвастаться, что к нему мама приехала, чтобы они пришли и посмотрели, какая у него мама.
Кто мне подарки дарил? Никто. Приезжает на Восьмое марта. Встречаю на вокзале:
– Давай, сынок, помогу.
– Сумка, мама, тяжёлая. Ты возьми мою трубку чертёжную. Но неси осторожно, там чертежи.
Я так и несу, а он проверяет, как я несу. Что там за чертежи?! Дома он раздевается, я быстрее на кухню – как мои пирожки? Поднимаю голову: стоит и держит в руке три красных тюльпана. Где он их взял на Севере? В тряпочку завернул и в трубку чертёжную, чтобы не замёрзли. А мне никто никогда цветов не дарил.
Летом поехал в стройотряд. Вернулся как раз перед моим днём рождения:
– Мама, извини, что не поздравил. Но я тебе привёз… – И показывает извещение на денежный перевод.
Читаю:
– Двенадцать рублей пятьдесят копеек.
– Ты, мама, забыла большие цифры. Тысяча двести пятьдесят рублей…
– Таких сумасшедших денег сроду в руках не держала и не знаю, как они пишутся.
Он такой довольный:
– Теперь ты отдохнёшь, а я буду работать. Буду много зарабатывать. Ты помнишь, когда я был маленький, я обещал, что вырасту и буду носить тебя на руках?
Правда, такое было. И вырос он метр девяносто шесть ростом. Поднимал и носил меня, как девочку. Наверное, потому мы так любили друг друга, что у нас никого больше не было. Как бы я его жене отдала, не знаю. Не перенесла бы.
Прислали повестку идти в армию. Он хотел, чтобы его взяли в десантники:
– Мама, набирают в десантные войска. Но меня, сказали, не возьмут, потому что я своей силищей им все стропы пообрываю. А у десантников такие красивые береты…
И все-таки он попал в Витебскую десантную дивизию. Приехала к нему на присягу. Даже не узнала: выпрямился, перестал стесняться своего роста.
– Мама, почему ты у меня такая маленькая?
– Потому что скучаю и не расту, – ещё пробовала шутить.
– Мама, нас посылают в Афганистан, а меня опять не берут. Почему ты не родила ещё девочку, тогда бы меня взяли.
Когда они принимали присягу, присутствовало много родителей. Слышу:
– Мама Журавлёва здесь? Мама, идите поздравьте сына.
Я подошла и хочу его поздравить, а он же метр девяносто шесть, никак не дотянусь до него. Командир приказывает:
– Рядовой Журавлёв, нагнитесь, пусть мама вас поцелует.
Он нагнулся и поцеловал, и кто-то нас в эту минуту сфотографировал. Единственный военный снимок, который у меня есть.
После присяги его отпустили на несколько часов, и мы пошли в парк. Сели на траву. Снял он сапоги – ноги стёрты в кровь. У них был марш-бросок на пятьдесят километров, а сапог сорок шестого размера не было, и ему дали сорок четвёртый. Не жаловался, наоборот:
– Мы бежали с рюкзаками, гружёнными песком. Как ты думаешь, каким я прибежал?
– Наверное, последним из-за этих сапог.
– Нет, мама, я был первым. Я снял сапоги и бежал, и песок не высыпал, как другие.