Цинковые мальчики - Алексиевич Светлана Александровна. Страница 25
На таможне, когда возвращались, заставили снять все до бюстгальтера.
– Кто вы?
– Врач-бактериолог.
– Покажите документы. – Взяли документы. – Открывайте чемоданы. Будем шмонать…
Я тащила с собой назад старенькое пальто, одеяло, покрывало, шпильки, вилки… Все, что из дому брала. Выгрузили на стол:
– Вы что, сумасшедшая? Стихи, наверное, пишете?
Мне здесь невмоготу. Здесь страшнее, чем там. Там вернулся из Союза, кто что привёз – садимся за один стол. Третий тост. Молча. За всех, кто погиб. Сидим за столом, а мышки прогуливаются, в туфлях сидят. В четыре часа вой… Первый раз вскочила: «Девочки, волки». Девочки смеются: «Молитву мулла читает». Я долго-долго в четыре утра просыпалась.
Хотелось продолжения. Просилась в Никарагуа. Куда-нибудь, где война идёт. Не мирится душа с этой жизнью. Не хочет. На войне даже лучше. Там оправдание есть всему. И хорошему и страшному. Невероятно?! Но приходит эта мысль в голову…»
Врач-бактериолог
«Я его первая выбрала. Стоит высокий, красивый парень. „Девочки, – говорю, – мой“. Подошла и пригласила на дамский вальс. Девушки приглашают кавалеров… А я – судьбу.
Очень хотела сына. Договорились: если родится девочка, дам имя ей я. Будет Олечка. Родится сын, даст имя он. Будет Артём или Денис. Родилась Олечка.
– А сынишка будет?
– Будет. Пусть только Олечка подрастёт.
Я родила бы ему и сына.
– Людочка, не пугайся. Молоко пропадает… – Я малютку грудью кормила. – Посылают в Афганистан…
– Почему ты? У тебя маленький ребёнок.
– Не я, кому-то другому выпадет. Партия велела – комсомол ответил: есть.
Он был преданный армии человек. «Приказы, – повторял, – не обсуждаются». У них в семье у матери очень сильный характер, и он привык слушаться, подчиняться. В армии ему было легко.
Как провожали? Мужчины курили. Мать молчала. Я плакала: кому нужна эта война? Дочка спала в люльке.
Встретила на улице дурочку, юродивую, она часто появлялась в нашем военном городке, на базаре или в магазине. Говорили люди, что молодой её изнасиловали, и с тех пор она даже мать не узнает. Остановилась возле меня.
– Вот привезут тебе мужа в цинке, – засмеялась и убежала.
Я не знала, что случится, но я знала – что-то случится.
Ждала его, как у Симонова: жди меня, и я вернусь… В день могла написать по три, по четыре письма и отправить. Мне казалось, что тем, что я думаю о нем, тоскую о нем, я его берегу. А он писал, что здесь, на войне, каждый делает свою работу. Выполняет приказ. И кому какая судьба. Не волнуйся и жди.
Когда я бывала у его родителей, об Афганистане никто не вспоминал. Ни слова. Ни мать, ни отец. Уговора такого не было, но все боялись этого слова.
…Одела девочку, чтобы нести в детский сад. Поцеловала. Открываю дверь: стоят военные, и у одного в руках чемодан моего мужа, небольшой, коричневый, я его собирала. Со мной что-то произошло… Если я их впущу, они принесут в дом страшное… Не впущу, все останется на своих местах… Они дверь к себе – хотят войти, а я к себе – не впускаю…
– Раненый? – у меня ещё эта надежда была, что раненый.
Военком вошёл первым:
– Людмила Иосифовна, с глубокой скорбью должны сообщить, что ваш муж…
Слез не было. Я кричала. Увидела его друга, бросилась к нему:
– Толик, если ты скажешь, я поверю. Что ты молчишь?
Он подводит ко мне прапорщика, сопровождавшего гроб:
– Скажи ей…
А того трясёт, он тоже молчит.
Подходят ко мне какие-то женщины, целуют.
– Успокойся. Давай телефоны родных.
Я села и тут же выпалила все адреса и телефоны, десятки адресов и телефонов, которые я не помнила. Проверили потом по записной книжке – все точно.
Квартира у нас маленькая, однокомнатная. Гроб поставили в клубе части. Я обнимала гроб и кричала:
– За что? Что ты кому плохого сделал?
Когда ко мне возвращалось сознание, я смотрела на этот ящик: «Привезут тебе мужа в цинке…» И опять кричала:
– Я не верю, что здесь мой муж. Докажите мне, что здесь он. Тут даже окошечка нет. Что вы привезли? Кого вы мне привезли?
Позвали друга.
– Толик, – говорю, – поклянись, что здесь мой муж.
– Я своей дочкой клянусь, что там твой муж… Он умер сразу, не мучился… Больше ничего тебе не скажу.
Сбылось его: «Если придётся умереть, то так, чтобы не мучиться». А мы остались мучиться… Висит на стене его большой портрет.
– Сними мне папу, – просит дочка. – Я буду с папой играть…
Окружит портрет игрушками, разговаривает с ним. Ночью укладываю её спать.
– А куда стреляли в папу? Почему они выбрали именно папу?
Приведу её в садик. Вечером надо забирать домой – рёв:
– Не уйду из садика, пока за мной не придёт папа. Где мой папа?
Я не знаю, что ей отвечать. Как объяснить? Мне самой только двадцать один год… Этим летом отвезла её к маме в деревню. Может, там его забудет… У меня нет сил плакать каждый день… Увижу, как идут вместе муж, жена и ребёнок с ними, – душа кричит… Встал бы ты хоть на одну минуту… Посмотрел, какая у тебя дочка!.. Для тебя эта непонятная война кончилась… Для меня – нет… А для нашей дочери она будет самая длинная… Ей жить после нас… Наши дети самые несчастные, они будут отвечать за все… Ты меня слышишь?..
Кому это я кричу?..»
Жена
«Когда-то я думала: рожу сына… Сама себе рожу мужчину, которого буду любить и который меня будет любить. С мужем мы разошлись… Он ушёл от меня, ушёл к молодой… Я его любила, наверное, поэтому другого не было…
Сына растили с мамой, две женщины, а он – мальчишка. Стану тихонько и слежу из подъезда: с кем он, что у него за компания?
– Мама, – вернётся домой, – я уже взрослый, а ты меня пасёшь.
Маленький был как девочка. Беленький, хрупкий, он у меня восьмимесячным родился, искусственник. Наше поколение не могло дать здоровых детей, росли мы в войну – бомбёжки, стрельба, голод… Играл он все время с девочками, девочки его принимали, он не дрался… Любил кошек, завязывал им банты.
– Купи, мамочка, хомячка, у него шкурка тёпленькая, как мокренькая.
Покупался хомячок. И аквариум. И рыбки. Пойдём на базар: «Купи мне живую курочку… Рябушку…»
И вот я думаю: неужели он там стрелял? Мой домашний мальчик… Не для войны он был… Мы его очень любили, лелеяли…
Приехала к нему в Ашхабад в учебную роту:
– Андрюша, я хочу пойти поговорить с начальником. Ты у меня один… Здесь граница близко…
– Не смей, мама. Надо мной будут смеяться, что я маменькин сынок. И так говорят: «Тонкий, звонкий и прозрачный».
– Как тебе тут?
– Лейтенант у нас хороший, он с нами как с равными. А капитан и по лицу может ударить.
– Как!!! Мы тебя с бабушкой никогда не били, даже маленького.
– Здесь мужская жизнь, мама. Лучше вам с бабушкой ничего не рассказывать…
Только маленький он был мой. Отмоешь его в ванной, из луж как чертёнок вылазил, завернёшь в простынку, обнимешь. Казалось, никто никогда его у меня не заберёт. Никому не отдам. Потом его от меня отлучили…
Я сама после восьми классов уговорила его пойти в строительное училище. Думала, что с этой специальностью ему будет легче в армии. А отслужит – поступит в институт. Он хотел стать лесником. В лесу всегда радовался. Птиц узнавал по голосам, показывал, где какие цветы. Этим напоминал своего отца. Тот – сибиряк, любил природу так, что во дворе не давал косить траву. Пусть растёт все! Нравилась Андрюше форма лесника, фуражка: «Мама, она на военную похожа…»
И вот я думаю: неужели он там стрелял?
Из Ашхабада часто писал нам с бабушкой. Одно письмо наизусть выучила, держала его в руках тысячу раз:
«Здравствуйте, мои родные мама и бабушка. Вот уже больше трех месяцев служу в армии. Служба моя идёт хорошо. Со всеми порученными мне заданиями я пока справляюсь и замечаний со стороны командования не имею. Недавно наша рота ездила в учебно-полевой центр, это восемьдесят километров от Ашхабада, он расположен в горах. Там они занимались две недели горной подготовкой, тактикой и стрельбой из стрелкового оружия. Я и ещё три человека в лагерь не ездили, остались в расположении части. Нас оставили, потому что вот уже три недели мы работаем на мебельной фабрике, строим цех. А за это нашей роте фабрика сделает столы. Мы выполняем там кирпичную кладку, штукатурные работы, мне известные.