Мрачные ноты (ЛП) - Годвин Пэм. Страница 5

По всему переполненному коридору проносится шепот, обсуждение темы, как правильно ухаживать за своими руками все-таки доходит до моих ушей. Неужели, спустя три года, эти девушки так и не придумали что-то более существенное?

Когда прохожу мимо и слышу шепотки о названиях брендов, коллекциях «Айфонов» и картах «Американ Экспресс», я уверенно улыбаюсь, напоминая себе о том, что, несмотря на то, что мы разные, я заслуживаю право находиться здесь.

— Интересно, из чьей постели она выползла этим утром.

— Действительно, я даже отсюда чувствую ее вонь.

Мне плевать на их комментарии. Это просто слова. Пустые, глупые, лишенные смысла слова.

Кого я дурачу? Некоторые из этих замечаний достаточно правдивы, и я задыхаюсь, когда слышу их обсуждения. Но я уяснила, что мои слезы только подбадривают их.

— Прескотт сказал, что ему пришлось принять душ три раза после ее трущоб.

Я останавливаюсь в центре коридора. Люди расступаются вокруг меня, когда я глубоко вдыхаю и возвращаюсь обратно к толпе девушек.

Несколько девушек разбегаются, когда замечают, что я иду к ним. Энн и Хизер остаются на месте, наблюдая за тем, как я приближаюсь, с тем же нездоровым любопытством, как и туристы за моими соседями. Они не моргают, стоят ровно, не двигая своими ногами танцовщиц под юбками до колен.

— Эй. — Я опираюсь на шкафчики рядом с ними, улыбаясь, пока они обмениваются взглядами. — Я кое-что скажу вам, но вы должны держать это при себе.

Они прищуриваются, но интерес в их глазах определенно есть. Они обожают сплетни.

— Правда в том, что ...— Я указываю на свою грудь. — Терпеть не могу их. Так трудно подобрать под них подходящие рубашки, — не говоря уже о том, чтобы их себе позволить, — и когда я застегиваю, взгляните на это. — Я тычу пальцем на булавку. — Отлетают пуговицы. — Я пробегаюсь взглядом по плоской груди девушек и, когда ощущаю щепотку зависти к их не таким выдающимся формам, стараюсь скрыть это за саркастическим тоном. — Должно быть, так здорово не беспокоиться об этом.

Энн, высокая девушка, выдает возмущенное фырканье. Худая, изящная и уверенная в себе, самая лучшая танцовщица в Ле Мойн. Она также пугающе красива, с оценивающим взглядом, полными губами и темно-коричневым оттенком кожи.

Если бы в Ле Мойн официальными считались танцы, она была бы королевой выпускного бала. И почему-то она всегда ненавидела меня. И даже никогда не давала шанса, чтобы это казалось чем-то другим.

А вот и ее подпевала. Я уверена, что это Хизер прокомментировала мою обувь, но она более трусливая, чем ее подруга, слишком слабая, чтобы сказать высказать все в лицо.

Я поднимаю ногу, поворачивая ее таким образом, чтобы они увидели дырку на пластиковой подошве.

— Я носила их в прошлом году. И в позапрошлом. И в позапозапрошлом. На самом деле, это единственная обувь, которую вы могли на мне видеть.

Хизер перебирает пальцами свою темную косу и, хмурясь, смотрит на мои потрепанные балетки.

— Какой размер обуви ты носишь? Я могу дать тебе...

— Я не хочу брать твои обноски.

Но я хочу, однако ни за что не признаюсь в этом. Так трудно постоять за себя в залах этого заведения. Я уверена, что, черт возьми, не собираюсь делать этого в одолженной обуви.

С самого первого дня сталкиваюсь с их колкостями, прямотой и честностью. Это то, что сделал бы папочка. И все же мы здесь, новый учебный год, а они уже насмехаются надо мной, выплескивая достаточное количество яда, который прожигает мою кожу.

Поэтому я решила попробовать другую тактику, безобидную ложь, чтобы заткнуть им рты.

— Это были туфли моей бабушки, единственное, что ей принадлежало, когда она иммигрировала в Штаты. Она передала их моей матери, которая передала их мне как символ силы и жизнестойкости.

У меня нет бабушки, но вина во взгляде Хизер говорит мне, что, возможно, я наконец-то лопнула ее драгоценный золотой пузырь.

Триумф ползет спиралью по моему позвоночнику.

— В следующий раз, когда откроешь свой снисходительный рот, учти, что ты ни хрена об этом не знаешь.

Хизер втягивает воздух, будто я обидела ее.

— Идем дальше. — Я наклоняюсь к ним. — Кое-что о Прескотте Риварде … — Я бросаю взгляд на переполненный коридор, будто мне есть дело до того, что кто-то услышит меня. — У него проблема с сексом. Как и у всех парней. Они хотят его, и если ты отказываешься, они берут силой, понимаете?

Энн и Хизер, не моргая, смотрят на меня. Бестолковые. Неужели им не ясно?

Я поправляю на плече ремень от сумки, под которым зудит моя кожа, когда я продолжаю им рассказывать:

— Кто-то должен проявить инициативу и сделать ребят счастливыми. Я просто играю свою роль, чтобы не допустить сексуального насилия в нашей школе. Вы должны быть благодарны мне.

Стараюсь произнести это более милосердно, чем есть на самом деле — я занимаюсь этим, чтобы выжить. И плевать на всех остальных.

Энн смотрит на меня, сморщив свой нос.

— Ты такая шлюха.

Ярлык, который повесили на меня с девятого класса. Я никогда не старалась развеять их предположениям обо мне. Сексуальное неправомерное поведение требует доказательств. Пока этого не произойдет на территории школы и не выяснится, что я беременна, меня не выгонят. Конечно, слухи портят мою и без того отвратительную репутацию, но они также отвлекают от истинной причины, по которой я провожу время с ребятами в Ле Мойн. Узнай настоящую правду, меня бы исключили в мгновении ока.

— Шлюха? — я понижаю свой голос до заговорщического шепота. — Давненько у меня не было секса. Я имею в виду, с тех пор прошло сорок восемь часов. — Я отворачиваюсь в ожидании их вздохов, и поворачиваюсь назад, широко ухмыляясь Энн. — Но твой отец обещал исправиться сегодня.

— О, боже мой. — Она сгибается пополам, хватаясь за живот и прикрывая свой разинутый рот. — Какая мерзость!

Её отец? Я не знаю, но секс в целом отвратительный. Ужасный. Невыносимый.

И желаемый.

Я покидаю их в гробовой тишине, и в течение первой половины дня улыбка не сходит с моих уст. По утрам занятия в Ле Мойн — пустяковое дело, которые состоят из самого простого блока базовых уроков, таких как английский язык и история, наука и математика, а также языки мира. По мере приближения полудня мы расходимся на час, чтобы пообедать и потренироваться перед тем, как сменить деятельность и направиться в специализированные классы.

Ежедневные упражнения и еда необходимы, как часть сбалансированного питания музыкантов, но прием пищи становится неудобством, учитывая, что у меня нет еды и денег.

Когда я стою у шкафчика в центре кампуса, мой живот урчит от голода, который покрыт слоем жесткого комка страха. Или волнения.

Нет, определенно волнения.

Я смотрю вниз на свое расписание.

Теория музыки.

Семинар фортепиано.

Мастер-класс по исполнению.

Частные уроки.

Остальная часть моего дня проходит в Кресент Холл. Кабинет 1А. Преподаватель: мистер Марсо.

Во время английской литературы я слышала, как некоторые девушки обсуждали, какой мистер Марсо сексуальный, но я так и не набралась смелости, чтобы побродить по Кресент Холлу.

Мои внутренности стягиваются в узел, пока я бормочу вслух: «Почему он должен быть мужчиной»?

Рядом со мной хлопает дверь шкафчика, и Элли смотрит мне под руку, чтобы взглянуть на расписание.

— Он очень симпатичный, Айвори.

Я оборачиваюсь к ней.

— Ты его видела?

— Мимолетно. — Она шмыгает своим маленьким мышиным носиком. — Почему мужской пол тебя так волнует?

Потому что мне комфортнее рядом с женщинами. Потому что они не подавляют меня мышцами и размерами. Потому что мужчины берут с силой. Они крадут у меня мое мужество, мою силу, мою уверенность. Потому что они заинтересованы только в одном, и это не является моей способностью проиграть последние такты Трансцендентного Этюда №2.

Но я не могу всем этим поделиться с Элли, моей милой, безобидной, воспитанной в строгой китайской семье подругой. Думаю, что могу называть ее так. Мы никогда не обсуждали это, но она всегда добра ко мне.