Леди-бомж - Истомина Дарья. Страница 42

Нас с ним узнавали какие-то люди, которые тоже обедали здесь, кивали и приветствовали жестами из-за дальних столиков, а потом к нам подошел совершенно седой, немного поддатый генерал в авиационном мундире, ткнулся мне в щеку пахучими усами, изображая дружеский поцелуй, и сказал одобрительно:

— Вы все молодеете, Нинель… Этому бездельнику можно только позавидовать! А моя — увы мне… Все больше по радикулитам!

И когда я, посмеиваясь сквозь сомкнутые губы, сочувственно пожала плечами, он склонился и шепнул:

— У меня проблемы… С Таганрогским авиазаводом… Они там зарылись с новым образцом амфибии. Деньги, деньги… Я могу вас навестить?

— Только в офисе, Леша! Только в офисе! — перебил его Туманский.

И когда тот удалился, он долго, исподлобья разглядывал меня, как-то недоуменно и жалко, потом скомкал салфетку, пробормотал виновато:

— Прости… Это уж слишком! Не могу я…

И быстро ушел, почти убежал какой-то ныряющей походкой, плечом вперед, будто пробивался сквозь толпу, хотя никого перед ним не было.

И дальше все покатилось, полетело без сучка и задоринки, я чувствовала себя совершенно раскованно и уверенно, даже когда мы сошлись на решающее рандеву в тихом и скромном номере гостиницы «Редиссон-Славянская» (в офисе Туманской встречаться покупатели отказались из соображений конспирации), мы — это я и юрист, трое варягов, один наш. Наш знал всю подоплеку дела, но глазом не моргнул, он, видно, был из ветеранов, не просто старый, а будто высушенный в пустыне корявый темный корень саксаула, костюм свисал с него, как с вешалки, а на черном пиджаке были наградные планки и ленточка французского ордена Почетного легиона. Но глазки у него были ехидные и молодые. Норманны — или готы? — были помоложе, но тоже все тощие, дылдистые и пересушенные. Казалось, в номере стоит скрип и хруст от их скелетов.

Но все три скелета оказались представителями одной династии стеклоделов и, как выяснилось, занимались стекольным бизнесом во всем мире, начиная с территории враждебной им Богемии и заканчивая пригородами Сан-Паулу, небоскребы которого и были выстроены из их закаленного и непробиваемого стройстекла. Никакой торговли не было, чего я так боялась, все было оговорено и решено на уровнях пониже, и нам предстоял только заключительный акт.

Все продолжалось не более тридцати минут. Мы расселись в креслах вокруг круглого чайного столика, скелеты испросили разрешения закурить и задымили трубками, толкуя о погодах в Москве. Я включила свой «инглиш» и посмеялась над тем, что они прихватили меховые пальто и шапки, поскольку считали, что на широте Москвы и в июне может оставаться снег.

Мой юрист куда-то исчез и появился с молодым человеком из команды гостей. Они почти неслышно перешептывались и пускали по кругу одинаковые черные кожаные папки с документами. Визировали мы их по очереди, сначала я, придерживая на коленках, черкала свою загогулину, потом они. После этого нотариально все заверялось, но не в номере, а где-то вне его. Папки уносились и приносились, потом только Туманский объяснил, сколько ему это стоило.

Я плохо помню, что там было — какая-то сложная купчая на похожем на купюру гербовом бланке с разводами, контракт, из которого следовало, что Н. В. Туманской положена доля будущих дивидендов, еще какие-то бумаги, бумажки и бумаженции уж совершенно непонятного предназначения.

Мне сильно помог саксаул — надев очки, он встал за моей спиной, склоняясь через плечо, пробегал тексты и кивал: «Ну, это мы с вами согласовали…», «Здесь, возможно, следовало подумать, но их деньги, значит, и их музыка!», «А вот по этой позиции у вас, по-моему, никогда возражений не было!»

Хотя я так никогда толком и не смогла узнать, сколько там прибавилось на счетах Туманской с компанией, но оказывается, именно в эти минуты я подписывала некие распоряжения, по которым скелеты перегоняли деньгу по сложной цепочке, в конце которой маячил именно «Симон», он накладывал свои лапы на основные суммы, ради чего и затевалась вся эта свистопляска.

Потом откуда-то возникло серебряное ведерко с бутылкой шампанского, и оказалось, что уже все кончено, хлопнула пробка, варяги едва пригубили шампанское, хотя оно было потрясно вкусным — сухой брют. Но, судя по их сизым шнобелям, они предпочитали что-то покрепче, какой-нибудь традиционный шнапс, эль, виски самогонного типа или что-то еще, что они там потребляют с времен псов-рыцарей, викингов и прочих исландцев.

Я их провожала в своем лимузине вместе с Вадимом до Шереметьева-2, эскортируя невидный «вольво», который им предоставил отель. И даже помахала перчаткой с балюстрады вслед всей их команде, которая ковыляла цепочкой к беленькому самолетику «гольфстрим» — служебному экипажу их шараги, на котором они мотались по миру. Они прилетали в Москву всего на четыре часа и были очень довольны, что уложились точно в оговоренное время.

А потом я сказала Гурвичу трижды «нет».

«Нет», когда он, переговорив с кем-то по мобильнику, хотел отвезти меня немедленно назад, на территорию, с которой я стартовала несколько часов назад.

«Нет», когда он сообщил мне, что Элга Карловна может принять меня в таком случае в московских апартаментах Туманских на Сивцевом Вражке.

«Нет», когда он сообщил, что сильно занятый Туманский может встретиться со мной за ужином в ресторане «Чингисхан», но это произойдет не раньше одиннадцати вечера. А до этого часа я могу располагать им, Вадимом, по своему усмотрению.

Я сказала, что сильно устала, хочу спать и самое лучшее, если он сумеет воткнуть меня, беспаспортную, в какую-нибудь гостиницу. Помощник Нины Викентьевны, видно, мог все, во всяком случае в Москве. И очень скоро я выпроводила его из небольшого номера «Украины», окна которого выходили на Москву-реку, Белый дом и коробку бывшего СЭВа.

То, что происходило со мной, усталостью не было. Просто — я добежала. И как-то разом пришла какая-то гулкая, звенящая пустота. То, что казалось важным еще несколько часов назад, представлялось совершенно бессмысленной и нелепой игрой, в которой я никогда бы не могла выиграть, как бы себя ни тешила совершенно идиотскими надеждами. И все становилось на свои места: я опять была никто и снова становилась никому всерьез не нужна и против меня был весь этот мир, люди, которым до меня не было никакого дела.

Я скинула чужой парик, чужие очки, швырнула в угол чужую сумку, села на подоконник и хотела поплакать. Но даже слез не было. Навалилась какая-то дикая чугунная тоска, меня могли в любую минуту вышибить из-под этой крыши, потому что я снова превращалась в то, чем была с самого начала, в нормальную бродягу, бомжиху, которой интересуются провинциальные менты, — словом, маврушка сделала свое дело — маврушка может уходить.

Это было понятно и по тому, как изменился Гурвич. Когда я попросила у помощника Туманской какую-нибудь мелочевку, потому что у меня не было ни копья, он долго недовольно сопел, раздумывая, потом выудил пятерки и десятки из бумажника и заставил меня написать расписку на листике из его блокнота. Вот это садануло особенно явственно — теперь моя подпись оценивалась в девяносто шесть рублей, которые этот вежливый лощеный типчик выскреб из набитого долларами и кредитными картами бумажника.

Наверное, и это очень дорогое и по-настоящему прекрасное платье с меня сдерут, и все остальное, подбросив более соответствующие моей персоне тряпки. Но мне как-то стало все равно.

Единственное, что меня немного тревожило, — Гришунька. Но я прикинула, что Клецов его не оставит, и если не двинет к Гаше, так у них с матерью есть свое жилье в городе, а она, кажется, добрая, и пока я могу о Гришке не думать, все равно, куда мне с ним?

Я докурила последнюю сигаретку и решила, что мне стоит купить в буфете на этаже новую пачку, попить чаю и пожевать что-нибудь бутербродное, на это денег хватит, взяла ключ на деревянной «груше» и вышла из номера.

«Украина» — из сталинских высоток, стены здесь — как внутри египетских пирамид, коридоры узкие и низкие, придавленно и тускловато освещенные, но уж его-то я разглядела сразу.