Леди-бомж - Истомина Дарья. Страница 44

Мне стало смешно — гипотетическим покойницам такие штуки не дарят. Я отложила коробочку в сторону и занялась делом. То есть подволокла эту тушу за ноги к кровати и, кряхтя, перевалила его на постель. Как каждой российской представительнице слабого пола, мне приходилось иметь дело с поддатыми. Пару раз случалось, когда я возилась и с Панкратычем. Но дед у меня был легонький, а тут я брала вес как минимум троих Панкратычей.

Потом я его раздела. Оказывается, Туманский был из консерваторов, то есть все еще предпочитал мужские подвязки к носкам. Майки он не носил, а трусы на нем оказались из ивановского веселенького ситчика с рисуночком из красных рыбок.

Вообще-то он оказался больше всего похож на иллюстрацию из школьного учебника биологии, которая называлась «Волосагый человек Евтихиев». Он был не столько волосатый, сколько меховой, здоровенный, плотный, но без соцнакоплений, и его заросли были не сплошными, а рассекали полоской пластинчатые бугры грудных мускулов, взбегали на плечи и даже темнели по хребтине между мощных лопаток. Если мы все произошли от обезьян, то макак среди прародителей С. С. Туманского не было. Скорее гориллы…

Он храпел так, словно работал мощный судовой дизель на форсаже, и я задумалась над тем, как все это выдерживала его половина. Может быть, у них были отдельные спальни, как у всяких окультуренных и нехило обеспеченных россиян? Или она затыкала уши? А может быть, ей это даже нравилось?

За дверью что-то стукнуло, я прислушалась, открыла дверь и осторожно выглянула в коридор. Никого не было, но под дверью стояла большая плетеная корзина с цветами. Букет белых нежных лилий в опушке из резного папоротника. От цветов пахло лесом и мхами.

Я не знаю, кто это припер. Может быть, охранник? Но его я больше не видела. Ну мало ли услужающих у Симона на подхвате?

Я заволокла корзину в номер и обнаружила, что цветы — только прикрытие. Под ними оказались бутылка испанского хереса и амфора с легоньким розовым вином, какие-то коробки с вкуснейшими тостиками, тарталетками и прочей закусью. К тому же я выволокла здоровенную коробку с ассорти из швейцарских сладостей — здесь были шоколадные бутылочки с ромом и прочим, трюфели, засахаренные фрукты, марципанные сосулечки и еще много чего.

Кто-то сильно заботился об С. С. Туманском. Китайские груши в шелестящих обертках, гроздья черного винограда.

Я прикрыла С. С. Туманского простынкой, выключила верхний свет, так что все опустилось во мглу и в смутных отсветах из окна почти нельзя было рассмотреть глыбу его телес на постели, задрала голые ноги на стол и устроила праздничный пир, если честно, полный кайф только для себя.

По-моему, это полное вранье, будто бывает так, что женщина, оставшись наедине с мужиком, не думает о самом сокровенном. Я не столько осмысленно перебирала свои грехи и промашки, сколько просто чувствовала, что во мне что-то заводится само по себе, помимо моей воли, стыдливости и, в общем, нетронутости. Как бы мы там ни вопили о равноправиях и эмансипациях, время каждой нормальной женщины измеряется ее мужиками.

И если быть абсолютно честной, то, несмотря на мои насмешки над Иркой Гороховой с ее бесконечными историями, где-то там, подспудно, почти скрытно от самой себя, я всегда завидовала ее отчаянному бесстрашию, когда она, совершенно не задумываясь, что может подцепить какую-нибудь дрянь, заводила и укладывала с собой любого из почти незнакомых мужчин, не задумывалась над тем, что может быть и что будет, и так же легко расставалась или просто отшвыривала очередного бой-френда, дав ему точную оценку: «Слабак!» Ей было известно что-то такое, что оставалось совершенно закрытым для меня. И разве не случалось так, что самые симпатичные парни, настороженно и с робостью покружив вокруг меня, вдруг яростно бросались к Ирке, с ее тупостью, кривоногостью, и она не требовала от них ни долгих ухаживаний, ни походов в кино, ни стихов, ни даже цветочка, а просто говорила: «Пойдем?»

А что было у меня? Что там, за спиной? Я все прикидывала и передумывала в странной полудремоте, и оказывалось так, что это не Горохова с ее отчаянными попытками выйти замуж, с нажитым Гришкой, с какими-то браконьерами, спутниками по челночным путешествиям, ментами и водилами-дальнобойщиками — обездоленная. Это мне, считающей себя, в общем, пригожей и даже интеллектуально приподнятой над уровнем обычной телки особой (хотя что там интеллигентного в провинциальной девочке, черпавшей из мудрости затюканных заботами почти сельских учителей?), не повезло…

Что у меня случилось? Насмерть перепуганный, неумелый и робкий, как и я сама, Петька? Витька Козин, который трахал сотрудниц не столько по персональной симпатии, сколько для поддержания духа коллективизма и семейственности в своей турфирме? И который разложил меня в обеденный перерыв на канцелярском столе, между двумя телефонными разговорами? И тут же забыл об этом? Впрочем, как и я сама…

Или пара совершенно бессмысленных историй на вечеринках или шашлычных выездах в Подмосковье, где трахались почти ритуально. Так что самым памятным событием у меня оказывался замполит Бубенцов с его гуманитарной помощью.

Конечно, еще были сны. В которых случалось все с кем-то неведомым, мощным и ласково-твердым. И была отчаянная, злобная самоласка, только чтобы избавиться от тяжести и зуда, после которой приходилось втихую застирывать пятна.

Но что-то во мне знало: должно быть и будет совсем по-другому. И это другое могло наступить вот сейчас, немедленно..

Потому что этот горячий и мощный тип был совершенно в моей власти, спал уже успокоившись, дыша ровно и сильно, и я могла бы взять его в любой миг, тем более что меня влекло к этому громадному волосатому телу, тащило и подталкивало совершенно дикое, отчаянное желание. Которого никогда не случалось ни по отношению к худенькому, миниатюрному Петьке, ни к наглому Козину, ни, тем более, к помянутому замполиту.

И в общем, мне было совершенно наплевать, кто он там, в своих делах, и сколько у него валюты, и что там со мной будет после. К горлу подкатывал ком и душил меня, не давая дышать, набухали и нестерпимо горели соски, чья-то твердая крепкая ладонь гладила и трогала меня за бедра, касалась жадных губ, я слышала как бы со стороны свой задавленный стон, но так и не решилась, не смогла. Как будто должно было случиться еще что-то, самое важное. Без чего все остальное — дым на ветру, просто видимость…

Когда я открыла глаза, было утро. Оказывается, я отключилась прямо у стола в кресле, поджав голые ноги и укрывшись пикейной казенкой.

В постели Туманского не было, в туалете шумел душ и слышалась невнятная хриплая ругань.

Вчерашние белые лилии стали как тряпочки и покрылись темными пятнами.

Туманский вылез в номер мокрый после душа, на лысине блестели капли, растительность тоже была в капельках, как трава в росе. Он был босой, обернулся по бедрам полотенцем.

Вертел в руках свои стеклышки, одна из линз, оказывается, вывалилась.

Лицо у него было бледным, глаза запухли, и он совершенно не знал, как себя вести.

— Прошу прощения… — покашлял он, озираясь. — Я не очень вас напугал? Как меня сюда занесло? Совершенно ничего не помню… Вы уж меня простите…

Я поднялась, выгнулась, зевая, так, чтобы покрывало соскользнуло с телес, трусики и лифчик я сняла еще ночью и повесила на спинку кровати, на виду.

Я шагнула к нему, чмокнула в щеку, одобрительно потрепала по спине и сказала благодушно:

— С чего это ты мне «выкаешь»? Это шутка, что ли? Дай-ка!

Я отобрала у него полотенце и ушла в душ.

Встала под струи и запела громко, чтобы он понял, значит, какая я счастливая.

Когда я вернулась, он сидел у стола, уже в брюках, хотя и босой, цедил из стакана опохмелочку и болезненно морщился.

— Прости… — Он косился на мои голые грудки, на темный мысок на лобке, я же растиралась нарочито долго, будто и не собиралась одеваться. Внутри у меня все трепетало и вздрагивало, но я точно знала, как себя вести, и отступать не собиралась.