Право на одиночество (СИ) - Шнайдер Анна. Страница 71

– Чего же ты боишься?

Помолчав, я ответила:

– Ты знаешь. Должен знать.

– Почему ты так думаешь? – голос у Мира был очень серьёзным.

– Потому что ты понимаешь меня.

– Мне нужно озвучить то, о чём ты боишься думать? Или ты предпочтёшь оставить это в себе?

Я закрыла глаза и резко выдохнула всего лишь одно слово:

– Озвучь.

– Хорошо… Громов хочет тебя, Наташа. Он говорил, что уважает твоё решение – это правда, но от себя не убежишь. И поэтому он будет добиваться тебя. Именно об этом решении он и говорил. И ты отчаянно боишься как и его настойчивых действий, так и своей на них реакции. Ты боишься сдаться, уступить, забыть о своих рассуждениях и отдаться человеку, который тебе нравится. Женатому человеку с двумя дочерьми.

От каждого слова я вздрагивала, как от удара. Но мне было нужно, чтобы Мир сказал всё это… Слушая его, я словно слушала саму себя. Так у меня всегда было с Михаилом Юрьевичем.

Мир замолчал, а я всё не решалась открыть глаза. Он не торопил меня, только легко сжимал мои пальцы.

– Наташа.

Я осторожно приоткрыла один глаз. Рашидов смотрел на меня, сочувственно улыбаясь.

– Ты можешь открыть второй глаз и выслушать то, что я тебе скажу?

Кивнув, я улыбнулась и сделала то, что он попросил.

– Девочка моя, ты зря так боишься. Максима тебе бояться не нужно, потому что он никогда не обидит тебя и ни к чему не будет принуждать. А бояться самой себя весьма глупо, а ты человек неглупый. Я бы мог дать тебе совет… Но ты не сможешь его принять, потому что сама загнала себя в клетку условностей и не видишь того, что видят другие люди.

– Неужели ты тоже думаешь, что я должна ему отдаться? – вздохнула я.

– Ты никому ничего не должна, кроме самой себя. Но ты не хочешь делать то, о чём так настойчиво кричит твоё сердце и тело, ты слушаешь только свой разум. Но подумай, далеко бы ушли твои родители в своих отношениях, если бы руководствовались одним разумом? Родилась бы ты на свет, если бы на месте твоего отца была мама?

Да, в этом Рашидов был прав. Папа поступил как эгоист, но, в конечном счёте, если бы он не сделал этого, мои родители вряд ли поженились бы в будущем.

– Тут другое, Мир. Мой отец не был женатым мужчиной с двумя дочерьми. И мама любила его по-настоящему, а Громов…

– Громов тебе просто нравится, – усмехнулся Мир. – Хотя я бы сказал, не «просто нравится», а «больше, чем нравится», ведь только на него ты так реагируешь. Но это неважно. А важно другое. Во-первых, дочери Максима. Одной шестнадцать, другой двенадцать. Это уже взрослые девочки, которым вполне по силам будет понять отношения отца с другой женщиной. А во-вторых, Лена. Понимаешь, я знаю её. Не очень хорошо, но тем не менее… Жена Громова когда-то произвела на меня впечатление человека, который не любит никого. Вообще. Я убеждён, что ей глубоко безразличны все интрижки мужа с кем бы то ни было.

Я вздохнула. Об этом я думала уже тысячу раз… Прокручивала в голове, уговаривала саму себя… И не могла перешагнуть через невидимую черту, которую сама себе нарисовала.

– Я не могу, Мир, – прошептала я, опустив голову.

– Я знаю. Ты не была бы собой, если бы могла. А теперь давай-ка перестанем думать обо всём этом. Я тебе лучше расскажу пару случаев из жизни двоих моих оболтусов.

Я благодарно кивнула, слушая его спокойный, бархатный голос.

Ну почему, почему всё так сложно?..

В день своего рождения я проснулась от дикой головной боли. Так и знала, что точно случится какая-нибудь пакость. Впрочем, это была не последняя пакость на мою голову, случившаяся в этот день.

Я напялила на себя первое попавшееся платье, выпила кофе, наложила Алисе побольше корма и отправилась на работу.

Небо было серым, как грязное постельное бельё. Деревья радовали всех прохожих своей унылой безлиственностью, под ногами хлюпало и чавкало, как будто земля жаловалась на то, что по ней ходят. И каждый мой шаг отдавался в голове, отбойным молотком колотя по черепушке со стороны мозга. Казалось, азбуку Морзе выстукивал.

Наверное, так же чувствовала себя Русалочка. Каждый шаг – боль… Может быть, действительно нужно было взять больничный или отпроситься. А ведь сейчас ещё поздравлять начнут…

Я вошла в здание издательства мрачнее самой чёрной тучи. Прошла мимо охранников, даже не поздоровавшись. Поднялась по лестнице в свой кабинет и сразу же начала разбирать текущие дела.

Все до единой бумажки вызывали во мне раздражение, а от компьютера голова словно взрывалась. Хотелось встать и прислониться лбом к оконному стеклу – может, от его прохлады боль станет меньше…

Светочка и Громов опаздывали. Я чувствовала глухое недовольство – видимо, покупают мне подарок.

И вот, среди многочисленных бумажек, я наткнулась на очередной шедевр человеческой глупости. Наверное, если бы не моя головная боль и не день рождения, я бы ограничилась возвратом этого, с позволения сказать, документа в редакцию, но…

Я поднялась и, захватив заявку для совещания по новинкам, направилась в редакцию детской литературы.

Заведующая редакцией, незабвенная Мария Михайловна, была женщиной потрясающей. Во всех смыслах. Она потрясала своим профессионализмом, когда дело касалось общения с авторами, художниками и верстальщиками, потрясала, когда нужно было срочно придумать интересное решение для какого-нибудь проекта, потрясала, когда представляла на совещании нечто совершенно новое – и всегда оказывалось, что это её личная разработка. Высокая, рыжеволосая и зеленоглазая, она и внешностью своей тоже потрясала. Но главное, чем она потрясала лично меня – это своей безалаберностью и безответственностью по отношению к служебным документам.

Сколько раз я просила Марию Михайловну быть внимательнее, и уж ни в коем случае не сажать за заполнение заявок младших редакторов, особенно если они новенькие. И тем не менее я продолжала получать подобные шедевры творческой мысли с завидной регулярностью. Отчаявшись бороться с рыжеволосой заведующей, я обычно возвращала такие опусы с гневной пометкой; «Переделать ВСЁ!».

Ворвавшись в редакцию, я застала всех её членов за столом мирно жующими свои завтраки. Увидев меня, они дружно поперхнулись.

– Э-э… добрый… э-э… утро доброе… – понеслись со всех сторон невнятные приветствия.

– Доброе, – ответила я, стараясь совладать с желанием немедленно перейти на крик. Насколько я знала из личного опыта, криком тупости не поможешь. – Скажите, кто это составлял?

И я подняла листок с заявкой за краешек, повыше, чтобы было видно всем. Мгновение спустя мне уже не требовался ответ – судя по резко побледневшей, а затем покрасневшей девочке лет восемнадцати на вид, это она согрешила.

– Всё понятно, – резко сказала я, увидев, что Мария Михайловна открыла рот, чтобы высказаться. Знаю я её – сейчас начнёт мне на уши такой елей лить, что я потом вообще зарекусь к ним в комнату заходить. – Пойдёмте.

Махнув рукой девочке, я поспешила выйти из редакции. Я помнила эту девочку – она была новым младшим редактором, проработала у нас всего три дня и на последнем совещании с младшими, которое я проводила накануне, выглядела малость пришибленной.

Я пошла с ней в переговорную, села за стол, положила перед собой заявку и уже тогда как следует рассмотрела эту девочку. Маленького роста, худенькая, жиденькие волосы до плеч, глаза тёмные и испуганные – я сразу же мысленно прозвала её Мышонком.

– Тебя как зовут? – спросила я как можно дружелюбнее.

– Э-э-э… ля.

– Чего? – я нахмурилась.

– Эля.

– Хорошо, Эля. Скажи мне, ты собираешься у нас оставаться? Нравится тебе здесь?

Девочка замялась.

– Ясно. Ирина Матвеевна мучает?

Эля покраснела, и я вздохнула. Ирина Матвеевна, ведущий редактор отдела, меня тоже потрясала. С тех пор, как три года назад младший редактор редакции детской литературы Ольга уволилась и уехала в другой город, к родственникам, Ирина Матвеевна умудрилась довести до белого каления пятнадцать девочек и двух мальчиков. Мальчики были экспериментами несчастных кадровиков, которые уже отчаялись наконец найти в редакцию детской литературы постоянного младшего. Ирина Матвеевна настолько любила Ольгу, что в роли младшего редактора больше никого не видела, поэтому над всеми, кто имел неосторожность устроиться на эту должность, вредная тётка нещадно издевалась. Именно поэтому эта редакция была всеобщей головной болью. В первую очередь, конечно, моей, потому что именно я считалась «куратором» всех младших редакторов.