Не говори маме (СИ) - Степанова Саша. Страница 18

Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.

— Винишко. Будешь?

Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь себя и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:

— Я не кормлю его грудью, че я, больная, что ли.

— Окей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?

— Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. — Человек Митя в коляске начинает хныкать, словно в знак протеста против знакомства с миром, в котором есть Джон и херня с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. — Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался с ней переспать, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что, если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… — Она трогает щеку. — Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа работает, понимаешь?

— Не-а, — говорю. — Нет никакой магии. Это полная дичь.

— Она работает, — шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. — Катя загадала поступить в колледж — и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось — просто воспаление. Захотела стать старостой — и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала — и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.

— Чему? — замираю я.

Стефа смотрит на меня осоловелыми от вина глазами.

— Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище для человеческих жертвоприношений, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты типа жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно — сбудется.

— Ясно, — говорю я. — Понятно. То есть она погибла случайно?

— Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну и…

— А Катин отец? — Человек Митя снова издает хнык.

— Джон встречался с ним на болоте, а потом тот пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.

— Подожди! — Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. — В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?

— Ты переживаешь за Илью?..

Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили из-за моих вещей, ни одной из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила ее воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.

— Он говорил о тебе, пойдем.

И мы идем с ней и с человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивал, глядя то на меня, то на висящую погремушку. Привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.

***

Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей — не-а, не стырят, пусть только попробуют — и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером 3. Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.

— Туда иди. — Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и, пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, крадусь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.

Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку: она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушеными яблоками — сморщенные дольки разбросаны по противню, водруженному на табурет и нависающему над клеткой с издевательской недоступностью. Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет — пахнет сушеными яблоками.

Стефа возвращается довольно быстро. Бухает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение хватает вилку и пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут ее собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, не напоминай она до ужаса в этот момент своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.

— Это ты сейчас. — Она показывает банку. Я ничего не понимаю. — Но Джон не отстанет, пока не… — И достает из ящика консервный нож.

Я вздрагиваю, когда из дыры брызжет сок.

— Дошло? — спрашивает она резко.

— Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.

— Еще скажи, что вы… — Тушенка с шипением шлепается на раскаленную сковороду. — Просто друзья-а.

— Так и есть.

— Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. — Тут она вдруг высовывает язык и дышит с открытым ртом, изображая собаку. Не понимаю, это страшно талантливо или просто страшно. — Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.

Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.

— А тут ты, — договаривает она, щелкнув зажигалкой. — Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он ко мне тоже подкатывал. Но у меня Димка был.

— Я справлюсь.

Вслед за скрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.

— Даров, — говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает — я вижу, как на его тощем горле дергается кадык и как из уголка его рта стекает белая капля.

— Как ты?

— Нормас.

— Ешь садись, — командует Стефа. — Я пойду с Митькой полежу, устала.

Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он захочет вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.

Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.

— Чем ты занимаешься, кроме учебы?

Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.

— Что тебе интересно?

Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.

— Ты неплохо рисуешь, — говорю я беспомощно. — А музыка? Какая тебе нравится?

— Ну, Билли Айлиш.

— Мне тоже, очень! А любимый трек?

Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.

— Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.

— А пожрать?

Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.

В другой вселенной Илья мог бы стать моделью-андрогином.

Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристкой в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет потом, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе — целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо — выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…