Рождение Клеста (СИ) - Ключников Анатолий. Страница 5

— Хм… Хм… На благо, говоришь… Что ж, есть у меня одна мыслишка, — он откинулся на спинку кресла и, донельзя довольный собой, сложил ладони на своём брюхе. — Горожане вечно жалуются на грязь, а у меня дворников содержать не на что. Так что давай, отработай два месяца на уборке улиц. Завтра зайди на городскую конюшню — там тебе выдадут нужные инструменты, — и он снова хрюкнул утробным смешком.

Вот так этот инцидент был окончательно исчерпан. Мне удалось сломить свою гордыню, слушая насмешки горожан, благо Учитель оставался непроницаем и своих чувств никак не выказывал.

А тот незадачливый жених через много лет стал городским казначеем. По крайней мере, полученная от меня травма деньги считать ему не помешала, так что совесть моя осталась на его счёт совершенно спокойной.

Первая война

Неумолимое время шло и шло, и моё лицо обзавелось жиденькими усиками и робкими волосками на подбородке. Я, отчаявшись, принял решение стать разнорабочим у строителей, так как они летом кочевали по стране, выполняя подрядные заказы, и я имел бы возможность вообще не жить дома и не слушать нудение родителей о своей беспутной натуре. Приближалось первое моё строительное лето…

Вдруг, как гром среди ясного неба, пришло сообщение: война! На нас напала Нихелия!

Нервное возбуждение охватило всех, а я — ликовал. Сам Пресветлый предоставил мне возможность отработать свои боевые навыки на пользу родине, и больше никто не посмеет упрекать меня в нахлебничестве. Я буду и страну защищать, и кормить на войне будут за казённый счёт. Отец стал сумрачным, — даже его молоточек стучал сердито, а мама часто плакала, изо-всех стараясь, чтобы её слёзы не капали на шитьё, и я, глупый мальчишка, не понимал тогда — почему. Разобьём мы этих проклятых нихельцев — разве в этом можно сомневаться?! На войне гибнет не так и много людей, а уж я-то, да со своими умениями, — совершенно точно останусь жив!

Я быстрее ветра помчался в городскую ратушу и заявился к бургомистру, рассказав о своём желании воевать за любимую страну.

— Ох, ох! — Боров суетился, топая по коридору — я семенил следом. — Все сопляки хотят воевать — все лезут ко мне. — он утёр огромным белым платком потную лысину. — И всем всё от меня нужно, все всё требуют. Лошадей в армию — дай, продовольствие — дай, а у меня тут не деревня, а город, вообще-то. На конюшне — пять старых кляч… Всё нужно собирать по всему дистрикту, а времени — не дают! Военный приезжал — повесить грозился! Давай, топай к командиру городской стражи — пусть он с тобой разбирается…

Командир городской стражи, комендант, был дядькой под стать Борову — такой же обрюзгший, только краснолицый, бородатый и с густой шевелюрой. Его кожаный доспех вонял конским потом и красовался винными пятнами. Война и его застала врасплох: он тоже бегал дёрганный и растерявшийся.

— Что? Воевать, говоришь? Хорошо, очень хорошо… Нам тут норму дали: сто человек для армии выставить, и где хочешь бери. Хоть сам на войну иди… Оружия в городе — нет ни шиша: с палками нам идти, что ли?! Запас иметь заранее — указаниев не давали, а теперь вот приезжают тут всякие, требуют и повесить грозятся… Ни щитов, ни доспехов — ни-че-го!

Комендант рывком, злобно открыл шкаф из светлого берёзового дерева, достал оттуда глиняный кувшин с узким горлом, ожесточённо вырвал плотную пробку и залпом приложился. От него, впрочем, и так разило вчерашним перегаром. Живительный глоток, похоже, придал ему некоторую ясность мышления:

— Так, вот что, парень. Иди во двор — там как раз идёт запись желающих. А вот оружия — нет, не взыщи, дать не могу.

Во дворе комендатуры толпились весёлые, возбуждённые молодые мужики и парни. Пожалуй, комендант зря переживал: набрать сотню желающих труда не составляло… Я встал в общую очередь.

В середине двора стоял расшатанный, старый колченогий стол, за которым писарь из управы старательно записывал имена на придавленные булыжниками бумажки — чтобы шаловливый ветер их не унёс. Рядом с ним стояли стражники с копьями — защищали писаку от напора бестолковой толпы, а заодно и оценивали добровольцев на пригодность к службе, на глазок.

В нашем городке был такой шебутной мужичок-пьяница, извечный скандалист и борец за правду — он, конечно, не мог упустить такое развлечение и полез записываться. Конечно же, злые стражники его забраковали и отпихнули древками. Мужичок начал разводить лишнюю шумиху, и его вытолкали уже другие желающие, да ещё и пинка дали, да так удачно, что наш горе-защитник плюхнулся в мелкую лужицу после недавнего дождичка, заодно измазавшись конской фекалией. Публика заржала.

— Эх, люди! — голосил юродивый. — Я же со всей душой пришёл, за ради Отечества пострадать! Что же вы такие злые, а?

И он заплакал, мелко подрагивая, раскачиваясь, наматывая сопли на тщедушный кулак, так и не встав из лужи.

— Давай, следующий! — заорал стражник. — Не задерживай! Как звать?

— Ермин…

Вот это да! А этот куда лезет?! Ему же только лопухи рубать можно доверить, даже к крапиве подпускать нельзя — «ранения» получит…

День прошёл весело. Нетрудно догадаться, что записываться пришла почти вся школа боевых искусств. Даже Малёк пришёл, со своей извечной развязной ухмылкой. Хотя какой малёк — этот Малёк в тот год был уже в числе самых старших учеников школы, признанный авторитет, усатый, но только вот ростом так и не вышел, поэтому эта кличка привязалась к нему намертво.

Парни радостно переговаривались, встречая знакомых и обсуждая с ними скорую войну. Кто-то догадался и сбегал, куда надо: по кругу пошли глиняные кружки с дешёвым, кислым вином, которое мы пили без закуски. Многие не верят, но я впервые попробовал вино именно в день записи добровольцев. При этом назюзюкался знатно: еле-еле до дому дополз, и ночью наблевал полведра. Как ни странно, но родители мне ни полслова не сказали, только вредная сестрёнка хихикала.

В памяти остался смутный калейдоскоп лиц, молодых и не очень, возбуждённых и весёлых:

— Меня жена отпускать не хотела. Дура, говорю, это ж ненадолго: до осени управимся…

— Да куда ж ты лезешь, салага?!! Чтоб сделать солдата — двоих, как ты, нужно!

— Меня мамка не пускает. Если убьют, говорит, то домой можешь не возвращаться!

— А скоро выступаем?

— Через две недели, говорят. Раньше никак не можем…

— Нет, отец, староват ты… Иди домой. Да иди ж ты, не зли меня! Я, что ли, твоё оружие таскать за тобой буду?!

— С нашей улицы многие уже записались…

— Эх, обидели вы человека, люди! А ведь я ж от чистого сердца помочь стране хотел!.. Дайте выпить, ребята, а? Душа у меня сегодня болит…

— Уйди — не воняй тут!

Выступать мы собирались недели через две — как начальство скажет. Я, конечно, простился с Учителем. Он кивнул мне в сторону своего дома — зайди.

Его жильё я знал досконально, так как неоднократно тут и полы мыл, и воду таскал. Учитель прошёл в спальную комнату, помолился в угол (наверное, это была всё-таки молитва, но, возможно, и просто некий набор торжественных фраз), снял со стены меч и протянул мне:

— Возьми это, воин. Теперь он твой.

И он — вот чудо! — при этом ещё и поклонился мне.

— Никак не могу! — запротестовал я. — Это же ваш, Учитель! Вы его ни разу даже и не использовали — наверное, очень дорогая штука?

— В нашей стране мужчина не может отказываться, когда ему дарят оружие. Это для нас является смертельным оскорблением.

Я тотчас взял протянутый меч и низко, как мог, поклонился:

— Благодарю Вас, Учитель, от всего сердца. Что я могу ещё сделать для Вас?

— Только одно: вернуться с войны живым и без позора.

— Конечно, вернусь! Вы же меня хорошо выучили!

— Выучить войне вообще никто не может, воин. Можно научить человека сражаться с противником, но выучить войну невозможно, не повоевав. У тебе будет совсем другая учёба…

Я ещё раз поклонился, так как не знал, что сказать.