Действительно ли была та гора? - Вансо Пак. Страница 39

Нам некого было попросить о помощи, впрочем, даже времени просить не было. В тот тяжелый для всех период даже свойственное нашей нации желание помочь ближнему исчезло в череде бед и невзгод. Положение было действительно удручающим — в переулок до сих пор не вернулся никто, кроме нашей семьи.

Дядя и тетя, выскочив из дома, нашли где-то похоронное бюро и одолжили телегу для перевозки покойного, которую надо было тащить за оглобли. Это была дешевая повозка с крышкой, похожей на крышку от катафалка, в мирное время в ней, похоже, возили мертвецов. Мы, словно сумасшедшие, быстро переодев брата в чистые брюки и куртку, без всякого савана или других погребальных предметов, суетливо погрузили его в телегу. Возможно, дядя заплатил слишком мало, возможно, так было положено, но с телегой пришел только один человек. Дядя, мать, олькхе и я последовали за телом. Тетя осталась дома присматривать за детьми. Мне хотелось, чтобы скорее наступила темнота, которая скрыла бы наше шествие от чужих глаз, но солнце не желало клониться к закату. Земля была раскалена, словно котел с кипящим маслом. Рабочий, обливаясь потом и тяжело дыша, потребовал, чтобы ему помогли. Мы с дядей, пыхтя, высунув языки, словно собаки, поочередно толкали телегу сзади. Стояла такая жара, что можно было сойти с ума. Неожиданно мне на ум пришла мысль, что я уже не тот человек, который считал адским мучением запомнить заказ клиента в кондитерском магазине «Сестры».

Когда мы, перейдя перевал Миари, добрались до общественного кладбища, сумерки только опускались на землю. Мы все думали, что пришли на место погребения, но рабочий сказал, что здесь хоронить брата нельзя. Он сказал, чтобы найти свободное место, нужно забраться повыше, к тому же управляющий кладбищем мог быть не на месте. Дядя попросил рабочего сделать так, как тот считает нужным, добавив, что в любом случае, когда закончится война, надо будет перезахоронить брата на горе, где находятся могилы предков.

— Собаним, наступит ли день, когда кончится эта война? — тихо спросила мать.

Она выглядела так, словно боялась, что война закончится.

Место, которое выбрал рабочий, находилось на склоне горы у кромки поля, за покосившимся крестьянским домом. Дом был пуст, а поле заросло травой. Рабочий и дядя, взяв лопату и мотыгу, начали копать могилу. Мать и олькхе громко зарыдали. Услышав это, рабочий начал ругаться, говоря им:

— Вы чего голосите? Вдруг кто-то придет? Что вы делать будете?

В близлежащей деревне людей видно не было, но были заметны признаки жизни. Действительно, со стороны могло показаться, что мы хороним брата тайно. Осознав, что мы занимаемся практически нелегальным делом, мужчины стали копать быстрее. Я тоже бросилась помогать. Опустив гроб в могилу, мы забросали его землей и, насыпав могильный холм, обозначили место, воткнув в землю палку. Рабочий, увидев, что мы боимся, не слишком ли высоким получился могильный холм, сказал нам, что для страха нет причин: после того как тело предано земле, никто не сможет просто выкопать его и унести.

Когда мы вернулись домой, на дворе стояла глубокая ночь. Тетя ждала нас, приготовив пхатчжуг^[73]. Ярко-красный густоватый пхатчжуг был совершенно не к месту, я почувствовала, как меня охватывает гнев. Аппетит пропал. Члены семьи, вернувшись из эвакуации, жили словно тени, почти не ощущая чувства голода. А в такой день тем более не хотелось есть. Тетя, увидев наше отвращение к пхатчжугу, словно в оправдание сказала, что с давних времен во время траура ели эту кашу. Возможно, она догадалась, что мы не станем есть, боясь, что это оскорбит память брата. Поздней ночью, уходя домой, тетя, все еще сожалея о пхатчжуге, сказала, что к утру каша скорее всего прокиснет, тогда ее придется выбросить…

— Нельзя допустить, чтобы пришлось выбрасывать еду, — сказала мать, словно в бреду, и махнула рукой, чтобы принесли пхатчжуг.

Не прошло и дня, как умер любимый член семьи, а мы, позабыв о нем, расселись вокруг матери и, боясь лишь, что остынет пхатчжуг, начали с жадностью есть.

ЗИМНЕЕ ДЕРЕВО

До самой зимы я мучилась от сознания вины перед братом. Мне не давало покоя, что мы похоронили его в день смерти. Все это время мне снился один и тот же сон, как будто брат, закопанный в могилу, не умер. Он оживал, и я видела его страшное лицо, тронутое разложением. Земля на могиле, оттого что он корчился от боли, со страшным хрустом покрывалась трещинами. Я просыпалась вся в холодном поту. Это было словно плата за преступление, я ведь не пролила тогда ни единой слезы.

Кроме этих кошмаров, ничто не нарушало размеренного хода жалкой жизни нашей семьи. Никто не зарабатывал денег, никто не беспокоился о том, что мы будем есть сегодня, а что будет на столе завтра, но это не мешало нам жить. Никого не интересовало, откуда берется еда или что думают другие, хотя все мы жили под одной крышей. До того как нагрянули холода, мы все спали в разных комнатах, но с первыми заморозками нам пришлось переехать в комнату напротив той, где умер брат. Она была больше, чем комната, примыкающая к кухне, и в ней меньше всего сквозило. В результате установилось молчаливое соглашение не ругаться и соблюдать правила, связанные с трауром по умершему брату. Эта договоренность, словно невидимая заботливая рука, оберегала наш нехитрый жизненный уклад. Но мне было очень трудно жить среди людей, недолюбливающих друг друга.

До того как все собрались в одной комната, я не чувствовала к оставшимся членам семьи не то что привязанности, я не испытывала даже интереса, потому что, пока я спала одна, я никак не была с ними связана. Разумеется, мое равнодушие не распространялось на племянников. Я и часу не могла быть одна и проводила с детьми целый день, боясь встретиться с кем-то из взрослых взглядом, потому что стоило мне посмотреть в глаза матери или олькхе, как к горлу подступала тошнота. Но я никогда не думала, что ненавижу их. Мать и олькхе, молча переживавшие смерть брата и украдкой глотавшие слезы, вызывали скорее отвращение, чем ненависть. Возможно, ко мне они питали те же чувства.

Похороны, проведенные без соблюдения положенных обрядов, послужили причиной разлада внутри семьи. Если бы среди нас не было двух маленьких племянников, возможно, в конце концов мы попросту стали бы чужими друг другу людьми. Довольно символично было, что, когда мы стелили постели, между мной и матерью лежал племянник Чани, а между ней и олькхе — племянник Хёни. Просто после смерти брата мы испытывали друг к другу такое отвращение, что нам требовалась «буферная зона».

Племянник Хёни, которому исполнился годик, начал ходить вразвалку и довольно прилично лепетать слова, которым его никто не учил. Он стал маленьким мальчиком с большими глазами и удивительной кожей, которая отливала белизной, как белая яшма. Если и приходилось нам иногда улыбаться, то только из-за него. Но даже если мы, забывшись, начинали громко смеяться, стоило нам посмотреть друг на друга, как наши лица становились тусклыми и безразличными. Каждый раз в такие моменты я чувствовала нечто похожее на договоренность, объединявшую нашу семью, и чувство это было намного сильнее, чем ненависть. Это трудно выразить словами, но в послевоенный период, несомненно, наша семья выжила благодаря этим трениям.

За прошедшее со смерти брата время на конечной остановке появилась аптека, а через дорогу, напротив полицейского участка Сонбоксо, — детская больница. Позади бани «Синантхан», в спокойном и тихом переулке, где находился наш дом, кроме нас стала жить еще одна семья, и, хоть мы не общались с ними, чувство одиночества перестало быть гнетущим. Как бы ни запрещала полиция переправляться через реку, если желание было велико, способы всегда находились. Людей становилось все больше и больше. Поток возвращенцев был похож на воду, которой удалось найти щель в дамбе, — под давлением щель расширялась, и воды прибывало все больше.