Четвертое сокровище - Симода Тодд. Страница 38
Арагаки до сих пор явственно помнил их последнюю встречу. В то утро они с другими наставниками школы Дайдзэн встретились с сэнсэем в канцелярии школы — городского дома «матия»[55], выстроенного в традиционном киотосском стиле. Кабинеты занимали переднюю часть длинного узкого здания, а классы, выходившие окнами в сад, располагались в глубине.
Увидев сэнсэя, Арагаки хотел было поприветствовать его: «Здравствуйте, молодой сэнсэй!» — но воздержался от такого оскорбления.
На той встрече с наставниками Арагаки хотел обсудить процедуру выборов нового сэнсэя Дайдзэн. Туманная процедура практически полностью зависела от воли действующего главы школы, хотя учитывались имевшиеся работы претендентов и результаты состязаний. Предпочтения сэнсэя Дайдзэн никогда не будут исключены из процедуры избрания, но Арагаки готов был отстаивать свое мнение (и большинство его друзей-наставников — тоже), что оно должно быть третьим по важности.
Хотя этого не было в повестке дня, Арагаки также поинтересовался новой студенткой Симано, которой не было в официальном реестре школы. Если бы какой-нибудь другой наставник без предупреждения привел нового ученика, он подвергся бы суровому дисциплинарному взысканию.
Когда собрание началось с обсуждения следующего сбора в приюте, Арагаки заметил, что Симано отвлеченно смотрит в пространство. За все время он едва ли проронил больше двух-трех слов. Даже споры насчет процесса выбора преемника главы школы не вызвали у него никакой реакции, кроме пары кивков.
Предложение Арагаки установить поддающиеся количественному определению критерии было спокойно одобрено.
Все это случилось много лет назад, но Арагаки до сих пор содрогался от внутреннего дискомфорта. Хотя это и не оправдание, он осознавал: в тот момент его амбиции взяли верх над рассудительностью. Он постоянно думал, не из-за него ли тогда исчез Симано. Иногда ему казалось, что он не имеет к этому ни малейшего отношения, иногда же винил во всем только себя. В такие дни его недовольство собой росло.
На последней прогулке по бамбуковой роще у мастерской Арагаки решил, что его недовольство объясняется желанием оставить после себя наследие. Что-нибудь такое, что отметит и выделит эру его правления в долгой истории школы каллиграфии Дайдзэн чем-либо, кроме простого успеха в каллиграфических состязаниях. В прохладной тени листвы ему вдруг пришло в голову, что таким наследием может быть только одно — возвращение тушечницы. Он должен вписать новую главу в «Историю Тушечницы Дайдзэн».
Кандо вручил сэнсэю Арагаки копию письма Годзэна. Имя и адрес он заштриховал.
Почерк сразу же произвел впечатление на Арагаки: линии были исключительно точны, начертаны хорошо и с художественным вкусом. Писавший это, вне всякого сомнения, занимался сёдо, возможно — у Симано. Ара-гаки дважды перечел послание.
— Что мне делать? — спросил он у Кандо.
— Лучший вариант — лично встретиться с автором этих строк. Вы можете полететь в Калифорнию? Он там живет.
— И Тушечница Дайдзэн там?
— Думаю, да. Он не упомянул об этом в письме. Арагаки снова взглянул на письмо:
— Совершенно верно. — Он посмотрел на Кандо. — Я поеду. Если необходимо, то хоть сегодня.
— Я организую встречу.
Сан-Франциско
Как обычно во вторник — вечер, небогатый на клиентов в «Тэмпура-Хаусе», — Ханако и Киёми устроились в кабинке ресторана морской кухни «Китайские моря», расположенного в глубине Китайского квартала на Клэй-стрит между «Грантом» и «Стоктоном», в пятнадцати минутах ходьбы от «Тэмпура-Хауса». Их совместный ужин в городе стал традицией вскоре после того, как Ханако начала работать с Киёми. Ханако поначалу отмалчивалась, но Киёми своей нескончаемой болтовней действовала на нее успокаивающе.
Ханако взяла ломтик зеленого перца, облитого сладковатым чесночным соусом. Перец хрустел на зубах как надо.
— Очень свежий.
Они всегда заказы ват и одни и те же блюда: острые креветки, белую рыбу на пару в чесночном соусе и сезонные овощи.
— Рыба тоже хороша, — кивнула Киёми.
Ханако отделила кусочек белой рыбы от прозрачной кости и отправила в рот.
— Оисий[56].
Сделав глоток чая «улунг»[57], Киёми спросила:
— Ханако, почему ты не говорила мне о своей болезни?
— Гомен насай, — тихо ответила та. Она извинялась за то, что Киёми обо всем узнала, когда у нее на работе случился приступ. Она собиралась рассказать ей, если — когда — все станет действительно плохо. Но действительно плохо — это как? Поначалу она считала, что ее боли — естественный результат возраста и усталости. Но однажды утром, когда Ханако не смогла встать, она поняла, что ей действительно плохо. Ноги не слушались. Пришлось пролежать в постели около двух часов, прежде чем смогла подняться.
Когда наконец она пошла к врачу и узнала диагноз, ей стало еще труднее говорить об этом. Во-первых, она не могла взять этого в толк. Как это тело человека. может уничтожать часть самого себя? Врач ответил, что этого никто не понимает. Он сказал Ханако, что человеческий организм настолько сложен, что достаточно малого, чтобы все пошло наперекосяк. Ханако хотела знать, не стала ли ее болезнь результатом ее собственной оплошности. Этого врач не знал. Может, и нет, ответил он. Может, это все равно случилось бы с ней рано или поздно.
— Ты не хотела, чтобы я знала? — спросила Киёми.
Ханако повозила по тарелке креветкой, словно та могла ожить.
— Нет. Не знаю… — Ее голос стих. Она взяла креветку палочками и сказала: — Это уже не я. — И положила креветку в рот.
Киёми наклонила голову и отвела взгляд; ее разрывало на части.
— Ты права, это не ты, — наконец сказала она. — Ханако, которую я знаю, всегда весела и трудолюбива. Ты об этом?
— Это словно кто-то другой внутри меня. Я хочу, чтобы этот кто-то ушел. Я хочу работать и быть матерью Ханы. — Ханако глотнула чаю.
К их столику подошел стоический официант, который обслуживал их с самого первого раза здесь. Он протянул руку к пустой чашке для риса, стоявшей перед Киёми, и, когда та кивнула, быстрым движением убрал ее. Через несколько секунд он уже нес новую чашку, наполненную доверху рисом.
Ханако и Киёми некоторое время ели молча. Ханако всегда удивляло, что даже когда все столики заняты, официанты не суетились без толку. Едва клиенты уходили, приборы убирались, стеклянная поверхность вытиралась и стол сервировался по-новому. У ресторана никогда не было очереди, и в то же время каждую минуту в Дверях появлялась новая группа, проходила мимо аквариумов с морской водой и садилась за свободный столик. Вот бы в «Тэмпура-Хаусе» толпа была хотя бы наполовину дисциплинированнее, каждую неделю повторяли Киёми и Ханако.
Киёми упомянула их новую официантку — ей всего Двадцать один.
— У нее татуировка на лодыжке. Такая симпатичная розочка. Мне очень нравится. Я хочу такую же сделать.
— Ииэ[58]. Нет, ты этого не сделаешь.
— А у Ханы есть тату?
— Я не удивлюсь. Мне кажется, она подсела на траву.
— Что? — Киёми уронила палочки. — Хана?
Они рассмеялись, когда Ханако рассказала о косяках, которые принесла ей Тина.
— Ты попробовала? — прошептала Киёми. Ханако покачала головой.
— Я ни одной сигареты за всю жизнь не выкурила. А ты?
— Я тоже.
Они навалились на креветок, рыбу и овощи. За едой Киёми рассказывала о грядущем переоборудовании кухни — по настоянию Санитарной службы. Ресторан придется закрыть на несколько недель.
Пока Киёми перечисляла все, что она собиралась сделать в свободное время, Ханако вспомнила, как впервые сказала Хане о своем диагнозе. Начала она разговор с вопроса, что Хана знает о рассеянном склерозе. Эти два слова она выговорила медленно, словно ей было трудно их произносить. Хана ответила, что знает крайне маю. а потом спросила: а что?
А то, ответила Ханако, что у меня его обнаружили.