Эффект Эха (СИ) - Граменицкая Елена Владимировна. Страница 34
– Точнее не скажешь! Ликвидировать эффект эха, – Красавчик довольно потер руки, – приступай, брат!
Спайдермен снова взял Олины ладони в свои, скрестил пальцы, установил прочную связь, через руки Хлюпика мягкими волнами к Оле начало поступать тепло и уверенность в безопасности.
– Смотри мне в глаза, не отрываясь. Иди за голубым светом, погружайся в него. Важно найти человека, жизнь которого ты намерено или не намерено изменила. Нам позволено исправить ошибку до ее совершения. Ничего не бойся, сосредоточься и ныряй в меня, как в теплое, ласковое море. Ласточкой, бомбочкой, солдатиком. Или заходи в воду шаг за шагом, вскрывай память слой за слоем, вспоминай, кого обидела словом, поступком, жестом. Я сразу почую запах вины, увижу ее след.
Кружась в искрящемся водовороте, уносящем вглубь ставших огромными как омуты глаз, Ольга отдалась воспоминаниям.
Перед ней появилось заплаканное лицо жены Антона.
– Наталья. Я обманула ее. Подло и мерзко. Меня мучает чувство вины.
Красавчик тронул ее за плечо, подталкивая вперед.
– Это свежее прегрешение! Мы вернемся к искуплению чуть позже. Ныряй глубже!
Смахнув навернувшиеся слезы, Оля продолжила.
– Изменила своему парню с другом детства, с Китом, то есть Никитой, хотя он, говорят, гомосексуалист.
И вновь искушающий ангел потрепал ее за плечо.
– Проехали! Оправдываться не стоит, счет уже выставлен. На этот раз выставлен мне, как нарушавшему правила.
Не вникнув в смысл этих слов, Оля продолжала:
– Осуждала Марину за приспособленчество и блядство. А она что? Она просто выживала в Москве.
Человек Паук ухмыльнулся, с трудом удержал визуальный контакт.
– Любое блядство именно так и оправдывают – выживанием. Глубже! О чем еще сожалеешь? Только не оплакивай раздавленных после дождя червяков, прихлопнутых тапкой тараканов и мух.
Оля задумалась, вспоминая. Кого еще ненароком обидела?
– Ушла от родителей, не попрощавшись.
– Ты же извинилась. Дальше!
– Нахамила Наталье Николаевне, послала ее к черту.
– Твоя директриса давно заслужила поход, но не к черту, а к психиатру.
– Переехала Веру Артуровну.
– Мимо! Это была наша подстава.
– Бросала мужчин без предупреждения.
– Не смертельно. Хотя, некоторые из них достойны лучшего! Иди глубже!
– В институте списывала курсовые, завидовала отличникам, шпаргалила, пару раз давала взятки преподавателям. Но маленькие! От пяти до десяти тысяч.
– Не существенно. Быстрее вниз!
– На выпускном вечере увела парня у одноклассницы, целовалась с ним. Верка меня бесила, вот я и…
– Там все хорошо. В прошлом году Вера родила от него двойню.
– Фу, ну и славно…, – Оля перевела дыхание. Что еще?
Средняя школа. Здесь придраться не к чему. Она вела себя показательно «бравно».
Не списывала, не грубила, не прогуливала уроки. Не ябедничала, участвовала в общественной жизни класса. Именно так – белая и пушистая с горящим взором.
И тут Оля задумалась, натолкнувшись на давно забытый эпизод, несущественный, а главное, характеризовавший пятиклассницу положительно. Как бы плохо не начиналась та история, закончилась она хорошо.
– Стоп! – прозвучал голос ангела-добряка. Словно ищейка он втянул ноздрями воздух и нахмурился.
– С этого момента описывай события как можно подробнее.
Point of return
Олина память, словно старик – ключник со скрипом приоткрыла дверь в одну из комнат. Ударившись о притолоку и с запозданием пригнувшись, Оля перешагнула порог. Огляделась, потирая ушибленный лоб.
Да, тогда она была меньше ростом.
И тут же вернулся забытый, пробирающий до костей страх. Он прятался у ключника в пыльном уголке, но дожидался своего часа и сразу накинулся на Олю.
Страх перешагнуть порог пятого класса средней школы при российском посольстве в Берлине.
Папу отправили на новую работу в декабре, в школе как раз заканчивалась вторая четверть. Для затюканной мамиными «нельзя и так надо» девочки это была катастрофа. Девочка привыкла учиться на «хорошо и отлично», привыкла красоваться на доске почета и получать грамоты за художественную самодеятельность, а сейчас, в новой школе ей придется все начинать с нуля. Опять доказывать, что она хорошая!
Родители тоже нервничали. Было отчего! Страна, в которой они родились и выросли, где родилась их дочь, больше не существует. Она как бы есть, но формально ее нет. Одним росчерком пера некие люди уничтожили Союз дружеских республик, оставили лишь Россию матушку и отдельные недовольные «княжества». Долгосрочная командировка Сергея Миро начала оформляться в середине 1991 года, в конце того же года СССР не стало, но документы на семью успели пройти проверку и отъезд все-таки состоялся.
Мама Оли каждый день зудела на ухо отцу, как «там» себя вести, что «там» говорить, и где молчать. «Там одни стукачи, Сережа! Они отчеты друг на друга пишут. Ничего не изменилось, союз не союз. Держи язык за зубами и много не пей»
Отец сначала отшучивался, потом вспылил. Но мама инструктаж не прекратила.
Да и сама Мария Владимировна переживала, но в первую очередь за свой советский гардероб. Бегала по ателье и даже по комиссионкам за обновками. Брала у подруг выкройки из Бурды, шила или перешивала платья. Просто мама привыкла к мужскому вниманию и восхищению.
Папа же привык рубить правду с плеча, обсуждать перекосы партийной линии и не оглядываться.
А теперь все привычки надо забыть и жить по-другому.
Как жил советский разведчик Исаев. Папа шепнул дочери на ушко перед отъездом:
– Ничего, Олюшка, Штирлиц смог, чем я хуже?
Девочке стало немного легче, но тревога не отпускала.
А сейчас от ожидания неизбежного у нее схватывало под ложечкой и ныло-ныло, хотелось сбежать на край света, только коленки мягкие, и мама уже за дверью директорской. Улететь бы обратно, к бабушке, вернуться в старую школу.
Правда, новая школа оказалась красивая. И запах здесь необычный. Потом Оля привыкнет к этому вкусному запаху домашней выпечки. Завуч будет каждую пятницу приносить коробку с песочным печеньем и раздавать его детям.
Но это будет потом, а пока что Оля стояла перед столом секретарши и ждала маму из кабинета директора.
Секретаршу, сутулую старушку с жиденьким, пришпиленным к трясущейся голове пучком, переживания новенькой не трогали, орудуя длиннющими, словно рапиры, спицами она вязала что-то пушистое яркое, модное и необычное, здоровалась с входящими детьми не полнимая глаз.
– Здравствуй, милый, … доброе утро… и тебе гутен морген! Проходи в раздевалку, не задерживайся. Звонок скоро.
Вокруг все казалось ярким, модным и необычным, как на страницах иностранных журналов.
Высокие двустворчатые двери хлопали, пропускали модно одетых школьников и их модных родителей. В учительскую спешили модные преподаватели.
Перила витой лестницы, что вела на верхние учебные этажи, украшали яркие новогодние гирлянды, а стены первого этажа новогодние плакаты, раскрашенные необычными флуоресцентными фломастерами.
И только в глубине холла в небольшой арке притаилась серенькая фигурка вождя. Ильич с привычным прищуром тянул руку в будущее. В московской школе он в той же позе стоял в актовом зале и был свидетелем всех торжественных событий.
Этот неяркий и совершенно обычный Ленин напоминал сейчас о прошлой жизни.
Странный ветер гулял по этажам заграничной школы, которая стояла в двух шагах от Бранденбургских ворот, от бывшей Стены и от развернувшейся неподалеку рождественской ярмарки. Ветерок этот дурманил голову запахом алых глазурных яблок на палочках, жареного миндаля в кулечках и сахарной ваты.
Только все эти чудеса Олю не радовали.
И когла директор школы приоткрыл дверь в новый класс и подтолкнул девочку вперед:
– Заходи!
Она чуть ли не споткнулась, перешагивая порог, опустила голову и зажмурилась. Она ощущала на себе множество любопытных взглядов, а потом услышала голос: