Гибель «Русалки» - Йерби Фрэнк. Страница 54

– А раньше, – прервал его Гай, – тебе разве не встречались другие белые люди, которых…

– Нет. Сам по себе факт принадлежности к белой расе недостаточен. Мне нужен человек умный, решительный, сильный – а эти качества довольно редки у любой расы. Средний белый человек – и пусть это не оскорбит твои чувства – глупое животное. Об этом говорит хотя бы его наивная детская уверенность в своем несомненном превосходстве над другими людьми только потому, что ему посчастливилось родиться белым. А в тебе есть именно то, что мне нужно, хотя и ты не свободен от этих дурацких англосаксонских предрассудков. Думаю, со временем ты избавишься от них. Впрочем, это не имеет значения. Важно то, что ты мог бы быть мне очень полезен, да, кстати, и сам внакладе не останешься. Что ты на это скажешь, Гай?

– Звучит заманчиво. А жалованье?

– Пять отличных негров каждый месяц по твоему собственному выбору. Будешь продавать их или менять на товары, как захочешь. Они принесут не менее двухсот долларов в месяц, а если умело будешь вести дело, то и все пятьсот. И не говори мне, что ты больше имел на невольничьем судне, уж я лучше знаю…

– Ну что ж… – нерешительно сказал Гай.

– В твоем распоряжении, конечно, будет дом. Чистый и хорошо обставленный. Еда. Ткани из моих кладовых и услуги портного…

– А Билджи? – неожиданно спросил Гай, скорее для того, чтобы увидеть, как отнесется к этому монго.

Да Коимбра нахмурился.

– Нет, – сказал он веско. – Я сделал ее своей четвертой женой, как добрый мусульманин…

– Разве ты мусульманин? А я думал…

– …что я добрый католик, как все люди португальской крови? Понимаю. Да разве так уж важно, к каким заклинаниям прислушивается человек? Чепуха все это. Я веду торговлю главным образом с последователями аллаха, поэтому в интересах дела…

– И также для того, – сказал Гай сухо, – чтобы иметь оправдание своему гарему, не правда ли, монго?

– Вовсе не для этого. Полигамия существует почти у всех здешних племен, и мне не нужно искать оправдания. К тому же от четырех жен беспокойства не в четыре, а в восемьдесят раз больше, чем от одной. У меня не раз возникало желание бросить их всех на съедение крокодилам.

– И тем не менее ты взял в жены малышку Билджи, – заметил Гай.

– Минутный каприз. За те без малого пять лет, что ты ее не видел, она стала изумительно красива. Но пойми меня правильно: женщины мало что значат. Будь она хоть в двадцать раз красивее, я бы уступил ее тебе, но есть вещи, которые монго не может себе позволить. Я мог бы подарить тебе прекраснейшую из своих наложниц, и это не вызвало бы у моих подданных ни малейшего удивления. Но отдать жену означало бы полное бесчестье. Если бы я даже развелся с ней и позволил приходить к тебе, они относились бы ко мне как к рогоносцу, и это был бы конец моей власти над ними. Так что забудь Билджи, ладно? Я найду тебе замену не хуже.

– Нет уж, спасибо, – рассмеялся Гай. – Во мне слишком много глупости, свойственной белому человеку, о чем ты сам только что говорил. Я предпочитаю белых женщин, пахнущих мылом и духами…

К его удивлению монго, казалось, воспринял эти слова всерьез.

– А вот это, мой мальчик, – сказал он печально, – в Африке трудно найти. Но если ты примешь мое предложение и начнешь действовать, я съезжу отдохнуть в Европу – давно об этом мечтал – и привезу тебе маленькую парижаночку. Это тебя устроит?

– Вполне! – рассмеялся Гай, желая и дальше продолжать эту игру. – Пусть она будет маленькая, мне такие больше нравятся. Цвет волос значения не имеет, хотя я неравнодушен к блондинкам и рыжим. Если она хорошенькая и знает толк в том, для чего предназначена женщина, я буду доволен.

– Я учту твои пожелания, – сказал да Коимбра. – Так ты принимаешь мое предложение?

– С удовольствием, – ответил Гай и протянул руку. Монго пожал ее: хватка у него была стальная, несмотря на слой жира.

– Вот видишь, – сказал он улыбаясь, – как далеко ты продвинулся: больше не придаешь рукопожатиям такого значения, как раньше.

– Человек растет, монго. Нельзя же оставаться всю жизнь глупым мальчишкой.

– Хорошо сказано, – рассмеялся монго. – А теперь Унга Гуллиа покажет тебе твое новое жилище.

– А не лучше ли мне сегодня отправиться спать на корабль? Там осталась моя одежда и пара матросских сундуков, набитых любимыми книгами. Они тяжелые: придется немало потрудиться, чтобы доставить их на берег.

– Ну, об этом можешь не беспокоиться, дон Гай. Я передам капитану Мартинесу, что тебя свалила желтая лихорадка, и поэтому лучше тебе пока пожить у меня. Если он не поверит на слово, я велю Мономассе, моему колдуну, приготовить зелье, которое уложит тебя в постель на целые сутки, а потом все пройдет без следа. Уверяю тебя, что даже главный врач эдинбургской больницы не заподозрил бы обмана…

– В этом нет необходимости, – сказал Гай спокойно, – кубинцы так боятся желтой лихорадки…

Он лгал намеренно, точно зная, что Жоа да Коимбра никогда не бывал на Кубе. На самом деле большинство кубинцев непоколебимо верили, что желтая лихорадка – болезнь новичков, а они к ней невосприимчивы, поскольку давно акклиматизировались. К тому же Мигель Мартинес и не стал бы выяснять, действительно ли он болен, по той простой причине, что капитан «Аэростатико» знал о его намерениях.

Через два часа в дверь постучала Унга Гуллиа. Гай открыл, и она вошла, а вслед за ней – целая процессия дюжих негров, несущих два его огромных сундука и матросский мешок. Гай поблагодарил ее на языке мандинго, а когда она ушла, открыл один из сундуков и вытащил из него книгу, даже не взглянув на заглавие, прошел в другой конец дома и лег на застеленную шкурами леопарда постель, для изготовления которой, как обычно в Африке, послужил речной ил. Кусок дерева с углублением для головы служил подушкой. Она оказалась на удивление удобной.

Гай лежал, перелистывая страницы книги дантовского «Ада», читая лениво, без особого интереса, пока не остановился на песне седьмой из четвертого круга:

Но спустимся в тягчайшие мученья:

Склонились звезды, те, что плыли ввысь,

Когда мы шли; запретны промедленья. [47]

Он долго лежал, перечитывая эти строчки. Затем сел, размышляя: «Да, мои звезды склонились одна за другой – Кэти, и папа, и Пили, – каждая звезда проносится по небу и исчезает в небытие, напоминая о том, что всему есть начало и всему есть конец: детству, вере и даже надежде. И нельзя медлить, надо идти дальше, спускаться глубже…»

Он закрыл книгу с почти благоговейным чувством, но стихи неотвязно преследовали его. Он сердито потряс головой, чтобы избавиться от наваждения. Последняя строчка – явная бессмыслица, пусть она и пережила столетия. Разве есть на свете человек, способный избавиться от самых своих горьких воспоминаний? У него украли Кэти, он видел смерть бесконечно дорогого ему отца, любил и потерял Пили, пережил страшные невзгоды и опасности, плавая на невольничьих судах…

Гай распахнул дверь и вышел под палящее солнце. Толпы чернокожих бежали к площади. Он пошел вслед за ними, прокладывая дорогу сквозь людскую гущу, пока не оказался в каком-то ярде от двух хмурых молодых мускулистых негров, свирепо уставившихся друг на друга. Рядом с ними стоял колдун Мономасса в своей страшной маске из дерева и слоновой кости, украшенной ястребиными перьями; в одной руке он держал плеть из воловьей шкуры, а на серовато-розовой ладони другой руки лежала пара раковин каури. Не проронив ни слова, он швырнул их в воздух, посмотрел, как они упали, а затем, что-то злобно и неразборчиво прокричав, вручил свою ужасную плеть одному из юношей.

Другой стоически сложил руки, подставив спину под удары. Толпа расступилась, освобождая место его противнику. Тот размахнулся, и плеть со свистом опустилась на спину врага с такой силой, что он упал на колени, по спине потекла кровь – рана была глубокой, как от ножа. Еще один удар. И еще. Пятнадцать ударов – и ни звука, ни содрогания, ни гримасы боли.