Гибель «Русалки» - Йерби Фрэнк. Страница 55

Но вот он выпрямился и повернулся лицом к своему мучителю. Тот, тяжело дыша, передал ему плеть и, в свою очередь, принял пятнадцать ударов, превративших его спину в кровавое месиво. Третья серия ударов была еще ужасней: на спинах просто не оставалось живого места. Но бичевание продолжалось, плеть переходила из рук в руки, пока первый негр не упал на землю, и тогда ликующая толпа подняла на плечи победителя, с триумфом пронеся его до самого дома.

– Боже милосердный! – воскликнул Гай, обернувшись к Унге Гуллиа. – Как же, разрази их гром, это называется?

– Поединок, – ответила Унга. – Молодой господин знает поединок? У белых людей он тоже бывает. Только они стреляют из ружей. Это плохо: один из них умирает.

– Этот парень тоже умрет, или я ошибаюсь? – спросил Гай.

– Нет. Унга приведет его в порядок. Через пять дней будет лучше, чем прежде.

– Но что они не поделили?

– Билджи, – бесхитростно ответила Унга Гуллиа.

– Билджи! – воскликнул Гай. – Но ведь она – жена монго!

– Да. Жены смеются над ним. Он слишком толстый, слишком старый, слишком много виски, его словно околдовали. Все юноши берут его жен, а он не знает. Спит после виски. Все новые дети черные, юноши делают большой живот всем его женам. Кроме Билджи. Она на них не смотрит. Вот почему они дерутся, хотят доказать, кто сильнее и храбрее, кто жарче любит в темноте. Они дураки. Билджи никого из них не выберет.

– Потому что она любит монго? – спросил Гай.

– Нет. Она ждет красивого белого человека из-за моря. Но теперь, я думаю, она будет счастлива. Потому что, я думаю, он приехал. Сказать ей, что ты здесь, Гай? Ведь ты – тот красивый белый человек…

– Унга, ты хочешь сказать, – прошептал Гай, – что все это время она…

– Ждала тебя, да. Только об этом и говорила. Какой ты высокий, какой хороший, как ты приедешь и заберешь ее с собой. Я скажу ей, да?

– Но, – сказал Гай, – но… ее ребенок?

– Умер. Монго ударил ее ногой в живот, был пьян. Ребенок вышел раньше срока, мертвый. Красивый, как ангелочек, волосы как солома, глаза как море. Очень плохо. А она никого не хочет выбирать, поэтому больше нет ребенка. Ждет, когда ты вернешься.

– А что же монго?

– Не может сделать ребенка, больше не может. Большая толстая лохань, набитая кишками, не мужчина. Даже не пытается любить их больше, жен. Знает, что не может, и не пытается.

– Ты хочешь сказать никогда?

– Иногда, может быть, – неохотно уступила Унга. – Но жены кладут ему зелье в еду, и он засыпает и не может докучать им. Суфиана, его старая жена, первая, иногда ему позволяет, потому что она старая, ни одному воину в поселке она не нужна. Но он своих жен обычно не беспокоит. Ест и пьет, и курит сонную траву, а их не любит. Другие, те берут себе молодых, горячих, сильных юношей, кроме Билджи, а теперь она возьмет себе тебя, да?

– Не знаю, – сказал Гай. – Монго – мой друг, и я не хочу…

– Ха! – презрительно усмехнулась Унга. – Он курит банжи, сонную траву и спит. Тогда Билджи приходит. Он не знает. Сегодня вечером она будет, ты жди…

Спустимся в тягчайшие мученья…

Он лежал в темноте, обливаясь потом, возрождая в памяти картины собственного позора – свой персональный ад. Но ведь все это было давно: после Пили его мало привлекала продажная любовь. Он перерос это. Но Билджи! Боже правый, Билджи! Какая она теперь, через четыре года, ей восемнадцать, почти девятнадцать, она теперь, наверно, как красное дерево, обожженный тик, пурпурное вино?

И вот дверь отворилась, и она вошла. Он приподнялся на своей узкой постели, а она рухнула на колени, схватила его загрубевшие руки, осыпая их поцелуями, орошая своими слезами.

– Билджи, не надо! – выдохнул он. – Я…

Но она медленно, спокойно поднялась с колен и закрыла его рот своим ртом: ее мягкие нежные губы и движущийся кончик языка разбудили в его крови молоточки, бьющие в огненную наковальню сердца.

Она была красива. Это слово стерто праздными языками и перьями настолько, что утратило свою первозданную силу, и все же она была так красива! Дитя Востока, полное неги, как мрак тропической ночи, как медленно извивающаяся царица змей. Удивительно теплая и трепещущая, когда он входил…

…в Африку.

Дальше, дальше, глубже, глубже…

…в боль.

И это было тоже: линия раздела между наслаждением и сопутствующим ему страданием, пока звезды не погасли и не настал день, и она встала дрожа с постели и поспешно выскользнула за дверь…

Запретны промедленья…

Глава 15

Сезон дождей пришел и ушел (как раз вовремя, чтобы окончательно не сойти с ума, подумал Гай). Весь апрель лило беспрерывно, день и ночь, и звук дождя, барабанящего по листьям монгонго, которыми кроют здесь хижины, был бесконечно длящейся пыткой. Все кожаные вещи покрылись плесенью. Он спасал свои книги, яростно отскабливая сафьяновые переплеты и расставляя для просушки вокруг жаровни, топившейся древесным углем, однако лишился трех пар хороших башмаков, которые попросту сгнили. Гай был так озабочен спасением тех немногих сокровищ мысли, которые он имел, что начисто забыл о простых удобствах плоти. Утрата обуви была серьезной неприятностью. У него оставалась всего одна пара; стоит ей износиться, как его ступни и лодыжки окажутся ничем не защищенными от укусов кишевших здесь насекомых и ямкоголых змей. Негры, казалось, инстинктивно чувствовали близость змей; хотя они и бродили босиком по залитому тропическим дождем лесу, Гай никогда не слышал, чтобы кто-нибудь из них был укушен. Ничего другого не оставалось, как ждать, пока очередное невольничье судно зайдет в устье Понго, и тогда, возможно, удастся купить пару-другую матросских башмаков, если, конечно, они придутся ему впору. Эта мысль его не радовала.

Но хуже всего было то, что бесконечные дожди угнетающе действовали на душевное состояние Гая. Он погрузился в мрачное уныние, из которого его не могла вывести даже Билджи. Он ругал себя на чем свет стоит за то, что вообще приехал в Африку. Однако использовал вынужденное безделье с толком: совершенствовал свои познания в сусу и мандинго, научился вразумительно изъясняться на арабском (правда, начисто игнорируя его грамматику, что, впрочем, не слишком препятствовало общению с неграми-магометанами, чье владение языком своей веры было далеко от совершенства) и первым в Понголенде начал по-настоящему вести бухгалтерский учет.

В делах Жоа да Коимбра царил страшный беспорядок. Если бы Африка не была столь несметно богата, он бы уже давным-давно разорился. Но земля эта так обильна, что мулат преуспевал даже при своем совершенно наплевательском отношении к счетам и имуществу. Подчиненные всячески обирали монго, не потому что он был глуп или не понимал, что творится вокруг, – просто ему все было безразлично.

Для Гая не составляло секрета, что да Коимбра не слишком приспособлен для жизни в дождливых лесах Центральной Африки – ведь монго был почти белым. Хотя негритянская кровь позволяла ему лучше белого человека приспособиться к местным условиям, унаследованное им от белых предков делало монго легкой добычей тоски и уныния, ведущих к медленному разрушению воли, сил, характера, неизбежному практически для всякого европейца в этом зеленом аду, где белому человеку не стоит даже пытаться жить. Процесс распада шел у него несколько медленней, только и всего. В конце концов и этому могучему человеку суждено быть сломленным той медленно действующей порчей, которую насылают на всякого незваного гостя древние и кровавые африканские боги.

«Мне, – думал Гай с грустью, – придется убираться отсюда. Заработать денег побыстрее и уезжать. Если я останусь в Африке – умру или сойду с ума. Здесь есть что-то такое, с чем невозможно бороться. Не знаю что, но есть…»

От одной заботы Гай хоть отчасти, но избавился. Он добыл у колдуна Мономассы – не сам, конечно, а через Унгу Гуллиа – горького белого порошка, который, как считалось, оказывал противозачаточное действие. Он подсыпал небольшое его количество в пальмовое вино, которое они пили с Билджи. Гай не знал, было ли это в самом деле действие порошка или ужасный климат настолько ослабил жизненные силы его организма, но проходил месяц за месяцем, а Билджи не беременела – к его облегчению и ее горю.