Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк. Страница 45

В тот же миг досада Аристона улетучилась, и к горлу подкатил ледяной ком ревности, так что больно стало дышать. Боль была странной. Аристон твердил себе, что ему плевать на Парфенопу, что она слишком стара для него, что он связался с ней просто чтобы не стать таким же, как его извращенные клиенты, что…

– Аид ее забери! – яростно приговаривал он. – Что мне до Парфенопы? Она обыкновенная шлюха! Все женщины в душе – шлюхи. Даже моя мать…

Тут он осекся, не договорив кощунственных слов, сердито ударил себя ладонью по глазам и побежал туда, где Сократ спорил с толпой.

Через час Аристон возвращался по той же улице. Он был сердит и обижен. И довольно серьезно разочарован. Сократ сказал лишь вот что;

– Мы ничего не знаем о богах. Так зачем же спорить о вещах, которые для нас непостижимы по самой своей природе? Разве кто-нибудь из вас так прекрасно управляется с земными делами, что может судить о делах небесных? Лучше всего, друзья, признать свое невежество, слушаться Дельфийского оракула, совершать нужные жертвоприношения и позабыть про эти раздумья.

А когда какой-то человек, явно чужестранец, спросил, каким образом следует поклоняться богам, уродливый старый пересмешник ответил:

– Как принято в твоей стране.

«Не очень-то удовлетворительные ответы дал проклятый старикан, – подумал Аристон. – Ишь, скользкий, как угорь! Никто не может его ни на чем подловить. Почему, провались он к Аиду и Персефоне, этот Сократ…»

Аристон резко остановился, потому что вдруг увидел на своем пути какого-то человека. Он намеренно загораживал дорогу Аристону. Юноша открыл было рот, собираясь его выругать, но прикусил язык. Во-первых, перед ним стоял тот самый афинянин, который час назад сопровождал верхом на лошади Парфенопу, А во-вторых, этот высокий гордый мужчина смотрел на него с таким выражением, которое Аристон видел в своей жизни только у одного человека – у своего родного отца, илота Тала.

Аристон вгляделся внимательней, его удивление все росло и росло. У старого орла были на глазах слезы! Тут Аристон понял, нет, вернее, почувствовал, что суровость черт, аристократическая надменность, написанная на лице незнакомца, – это обман, видимость, а на самом деле мужчина бесконечно добр.

– Господин, – сказал Аристон, – ты нездоров? Или…

может, мой вид оскорбляет тебя? Поверь, это не нарочно.

Я…

– Аристон… – произнес мужчина, и его голос был глубок, как море. А затем он без лишних слов заключил юношу в объятья.

Аристон не сопротивлялся. Мужчина обнимал его, целовал, орошал его юные щеки слезами.

– Ты, – спросил Аристон, – глава Элленотамии, да? Благородный Тимосфен? А я… похож на сына, которого ты потерял? Так, господин мой? Если это правда, мне очень жаль. Очень. Я не хотел причинять тебе боль.

– Ты принес мне радость, сын мой, – возразил Тимосфен. – Вернее, принесешь, если…

Он осекся и, отодвинув Аристона на расстояние вытянутой руки, поглядел ему в лицо.

– Аристон, – сказал Тимосфен, – тебе бы хотелось стать… моим сыном?

Аристон подумал. Он вообще-то не знал, хочется ли ему теперь быть чьим-то сыном или нет. Ему хотелось быть свободным. Однако сколько раз он слышал от Сократа, что свобода – вещь относительная? Даже став рабом этого человека, он будет свободнее, чем в «бане». По крайней мере никому больше не будет позволено издеваться над его беззащитным, истерзанным телом.

– Да, господин, – сказал он.

– Хорошо, – облегченно вздохнул Тимосфен. – Тогда пойдем в заведение этого жирного сирийского борова. Я дам ему за твою свободу все, что он пожелает, и…

Аристон нахмурился. Хуже того, что намеревался предпринять его новый благодетель, трудно было придумать. И Аристон это сознавал. Услыхав подобное предложение, такой прожженный обманщик, как Поликсен, с радостью обдерет сентиментального старого аристократа как липку. Этого следовало избежать любой ценой. Во имя Гермеса, покровителя мошенников, обманщиков и воров… как?

Потом его осенило. Он оглянулся по сторонам. В Афинах по улицам сновало столько народу, что поговорить, не боясь быть подслушанным, представляло собой почти неразрешимую задачу. А людей, которые зарабатывали себе на жизнь, передавая разговоры влиятельных особ, вроде Тимосфена, тем, кому это могло пригодиться, было более чем достаточно. Не по своей воле узнав тайную, закулисную жизнь Афин, Аристон, среди всего прочего, усвоил, что ни один город Эллады так не кишит мерзкими шантажистами и вымогателями, как столица Аттики. Убедившись, что поблизости никого нет, Аристон быстро наклонился к уху всадника и прошептал несколько слов, да так тихо, что Тимосфен едва смог расслышать.

Лицо благородного старика посуровело и приняло столь осуждающее выражение, что Аристон запнулся и умолк.

– Продолжай, – сказал Тимосфен.

– Прости меня, благородный Тимосфен, – спокойно произнес Аристон, – но, честное слово, другого выхода нет. Вот что я предлагаю тебе сделать…

Всадник слушал внимательно. Постепенно неодобрительное выражение исчезло с его лица. Но на смену ему пришел страшный гнев.

– Ты говоришь, там содержится сын человека, чьи земли дают в год пятьсот бушелей? -прорычал он.

– Да, – прошептал Аристон. – А другой – сын такого же всадника, как и ты, господин.

– Зевс Громовержец! – воскликнул Тимосфен. – Что будет с Афинами?

– Ничего хорошего, если не… – Аристон нарочно не договорил.

В небольших голубых глазках Тимосфена неторопливо заиграла улыбка. Он положил Аристону на плечо тяжелую Руку.

– Я согласен, – сказал он. – Какой прок от щепетильности в подобных делах? В конце концов, свинью режут не дорогим кинжалом, украшенным драгоценными камнями, правда?

Аристон медленно, облегченно вздохнул. И тоже улыбнулся.

– Чем бы ты ни резал свинью, мой господин, главное – нанести верный удар, – сказал он.

Когда Поликсен в тот же вечер увидел на пороге «бани» трех осанистых, богато одетых незнакомцев, он чуть не разбил себе лоб: так низко он кланялся. Распрямившись, сириец потер пухленькие, короткие ручки, словно собирался соскрести с них кожу.

– Мои господа! – бормотал он. – Благородные госпо– да! Поверьте, для моего убогого заведения это великая честь…

Он вдруг осекся, и лицо его слегка посерело. Поликсен перестал потирать руки. Челюсть у него отвисла. Из уголка рта на угольно-черную бороду потекла струйка белой слюны.

– Благородный Тимосфен! – выдохнул он. – Но… но… Тимосфен улыбнулся ему. Ледяной улыбкой, исполненной презрения.

– Тебе говорили, что я не люблю извращенных забав, так, о сириец? – молвил он.

– Совершенно верно, мой господин, – пролепетал Поликсен. – Больше того, я слышал, что ты решительно восстаешь против…

– Ах, тебе наболтали лишнего! – прервал его Тимосфен. – Я считаю, что свобода человека предполагает право оскотиниваться, если ему так нравится. Эти калокагаты, благородные мужи из Аргоса, желают заняться любопытным делом, которое ты тут практикуешь, сириец. Они прекрасно осведомлены, что я не одобряю столь грубого искажения предначертаний природы, но гостеприимство для меня важнее, тем паче, что сам я не намерен профанировать свою плоть столь ненавистным мне способом. Так что приступай к делу, сириец! Обслуживай клиентов. А я сяду и подожду.

Поликсен с тревогой посмотрел на благородных гостей из Аргоса. Но потом немного расслабился. Долгий опыт подсказал «банщику», что все в порядке. Эти двое были ярко выраженными мужчинами, отцами семейств, суровыми мужьями, которые во всеуслышание, на людях, ругали женоподобных извращенцев и вовсю демонстрировали свою мужественность… дома. Но, оказавшись за пределами родного полиса, подальше от зорких глаз и злых языков, они точно так же, как и все эллины, не прочь были порезвиться с мальчиками. О, Поликсен таких видел-перевидел!

– У вас есть какие-нибудь пожелания, мои господа? – поинтересовался он.

– Один заезжий гость из Афин, – медленно молвил всадник из Аргоса, – рассказывал нам, что у тебя есть парочка очаровательных мальчиков – пальчики обли– жешь. Их имена… Тем, как зовут этих маленьких плутишек?