Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк. Страница 47

– Верно, – вздохнул надсмотрщик. – Тут тяжелая жизнь… Она меняет людей, но…

– Не меняет, а убивает, – поправил Аристон. – И убивает душу даже больше, чем тело. Как любое рабство.

Надсмотрщик удивленно воззрился на юношу, выражение глаз которого так не соответствовало ни его моло– дости, ни красоте. Надсмотрщик видел такие глаза много раз и прекрасно знал, что бывает дальше. Он это узнал на своей шкуре. Иногда, если не зевать, то можно удержать раба с такими глазами, чтобы он не кинулся в дымящийся котел, не закололся железным прутом или не шарахнул себя по голове молотом. Иногда. Но обычно такие все равно умирают, только чуть позже. Люди не могут жить без надежды.

– О, перестань, Аристон! – возразил Тимосфен. – Бывает и не такое уж кошмарное рабство. Мои домашние рабы…

– Живые вещи, отец. Ты хорошо обращаешься со своими лошадьми, мулами, ослами, козами и прочей живностью. Но они все равно скот. Скажи, у людей есть душа?

Тимосфен посмотрел на своего странного приемного сына, отличавшегося беспокойным пытливым умом.

– Да, – кивнул старик.

– Тогда ответь: как, по-твоему, влияет на эту душу сознание того, что один человек – собственность другого? Что его можно бить, пытать, убить…

– Аристон! – запротестовал Тимосфен.

– Выслушай меня, отец! Конечно, раба можно и целовать, холить и лелеять, использовать для наслаждений. Предположим, ты всего лишь педагог и выполняешь совсем необременительную работу: провожаешь мальчиков в школу и отводишь домой. Или же ты очень образованный человек, каких порой покупают богачи, желающие, чтобы их сыновья обучались на дому… знаешь ли ты, мой любимый, уважаемый отец, что даже в таком случае ты можешь зарыдать, увидев птичку, свободно летящую по небу.

– О да, – вздохнул надсмотрщик, – это правда. Я… Аристон повернулся к нему.

– А ты откуда знаешь? – спросил он. Надсмотрщик с легкой грустью улыбнулся.

– Потому что я раб, мой господин, – сказал он. Аристон так и застыл. Потом вытянул руку и положил ее на плечо надсмотрщику.

– Извини меня. Я не знал.

– Не стоит, – сказал надсмотрщик. – Здесь, кроме сторожей, нет свободных людей. Все мастера и надсмотрщики – это рабы. Свободные люди не задерживаются в Ла-уриуме, благородные господа! Не могут этого вынести. Одно дело – получать каждый день мину и семьдесят драхм, как получает за использование рабов великий, благородный и благочестивый Никий, адругое – воочию видеть, как людей ломают, превращают в животных, постепенно доводят до смерти, чтобы добыть это богатство. Нам приходится тут оставаться. Мы не можем отвернуться. Некоторых из нас вынуждают превращаться в мучителей. Должен сразу признать: те, кто этим занимается, быстро начинают получать удовольствие, причиняя другим боль. Человеческая душа – это такие глубины и закоулки, что…

– Я, – сурово произнес Тимосфен , – нахожу сей разговор неподобающим. Поэтому давайте его прекратим. Но прежде чем пойти, я хочу заронить в ваши головы одну мысль: кто из людей… кто из людей, ступающих по земле и дышащих воздухом, свободен?

Аристон долго смотрел на своего приемного отца. Потом подошел и поцеловал его в щеку.

– Прости меня, отец, – сказал он.

– Ничего, – проворчал Тимосфен. – Ладно, надсмотрщик, так мы будем искать Орхомена, которого мой сын просит меня выкупить отсюда?

– Его уже ищут, – откликнулся надсмотрщик. – А пока, если вы не возражаете, я могу показать вам прииски.

– С удовольствием посмотрим, – сказал Тимосфен. Аристон вскоре понял, какой подвох таился в предложении надсмотрщика. Ведь он показал им все без изъятья. Пантарх провел их по длинному извилистому главному коридору, откуда они могли заглянуть в галереи. Они были столь малы, что даже в самых просторных людям приходилось работать на коленях; обычно же рабы и вовсе лежали либо на животе, либо на спине и откалывали руду молотом и металлическими клиньями. Они работали, зажмурившись, чтобы не ослепнуть от пыли, а затем другие рабы по цепочке передавали руду в корзинах наружу, ибо даже два человека не могли разойтись в столь тесных коридорах. Единственное преимущество заключалось в том, что надсмотрщикам было трудно размахивать кнутами в таком узком пространстве. Но они все равно умудрялись исполосовать раба до крови, увидев, что он остановился на минутку передохнуть.

Смрад стоял жуткий: воняло потом, человеческими испражнениями, кровью и даже порой трупным разложением – когда раба придавливало каменной глыбой и его никому уже не нужное тело не смогли или не посчитали необходимым вытащить из-под обломков. Аристон подумал, что если Тартар существует, то здесь.

Они перешли в дробильню. Рабы ходили тут по кругу бесконечной чередой, приводя в движение большие балки, которые выполняли роль тяжелых железных пестиков, долбящих руду в огромных ступках. Тут уж надсмотрщикам было где взмахнуть хлыстом. На спины рабов страшно было смотреть. Мельницы, приводившиеся в движение при помощи воды и человеческих усилий, поворачивали громадные жернова из твердого-претвердого трахита, которые перемалывали руду, чтобы ее можно было просеивать. Рабы лопатами кидали руду на сито. Прошедшие через ячейки песчинки отправляли на промывку. Для этого их ссыпали на наклонные столы и лили на них воду, поворачивая струю так и сяк под острым углом, пока более тяжелые частички металла не оставались на столах, а каменная пыль не вымывалась. Дальше находилась плавильня, идеальный прообраз преисподней; там стояли сотни маленьких печей, за которыми следили рабы, все без исключения обреченные на смерть от болезни легких – она развивалась из-за дыма. Следом за плавильней шла мастерская очистки, где серебро отделяли от свинца, для чего его вновь подогревали на пористых камнях, обдуваемых ветром. Вступая во взаимодействие с воздухом, свинец превращался в глет, а чистое, без примесей серебро оставалось на поверхности, и его нужно было только соскрести. Рабы, которые этим занимались, харкали кровью, выплевывая легкие.

«Никогда больше не смогу без содрогания взять в руки драхму», – подумал Аристон.

Когда они вернулись в комнату главного надсмотрщика, Орхомен их уже ждал. Вернее, то, что осталось от Орхомена. Бородатое, грязное животное, чьи могучие плечи, казалось, тянули его к земле, так что оно не-могло распрямиться, устремило на них дикий, звериный взгляд. Нос Орхомена был переломан. На лбу выжжено клеймо. Руки и ноги закованы в кандалы. От тела исходил непереносимый смрад. Узнав Аристона, он ощерился, точно волк.

– Ты? – сказал Орхомен. – Тебе всегда удавалось отвертеться.

– Только не от тебя, – откликнулся Аристон и поцеловал его, невзирая на вонь. Потом повернулся к сторожам и приказал: – Разбейте его оковы.

Вечером вымытый, хорошо накормленный, напоенный вином Орхомен, которому подстригли волосы, завили и надушили бороду, выглядел почти что человеком. Он серьезно и вежливо обсуждал с Тимосфеном, стоит ли пригласить лекаря, чтобы тот убрал безобразное клеймо – его Орхоме-ну поставили за то, что он много раз пытался бежать с приисков.

– Конечно, – сказал Тимосфен, – у тебя останется шрам, но все будут думать, что ты получил его на войне или что это несчастный случай. Никто не догадается…

– Хорошо, – кивнул Орхомен. – Я согласен. Зевс свидетель, я могу переносить боль. Но что меня действительно беспокоит – это как я буду жить. Спартанцы умеют только убивать людей. Вы же знаете, как нас воспитывают. Мы не прикасаемся к земле, ее обрабатывают илоты, освобождая нас для того, чтобы мы…

– …становились рабами долга, дисциплины и держали в подчинении огромное множество непокорных рабов, – сухо продолжил Тимосфен. – Я бы не хотел быть спартанцем, мой друг.

– Я тоже не хочу, – спокойно отозвался Орхомен. – У меня нет ни малейшего желания возвращаться в Спарту. Кроме того, моя жизнь связана с жизнью Аристона – волей судьбы, рока…

– А не волей… любви? – спросил Тимосфен.

– Наверно, и это присутствует, хотя я столько раз испытывал огромное искушение свернуть ему шею, – ответил Орхомен. – Он может взбесить кого угодно… ты разве не замечал, благородный Тимосфен?