Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк. Страница 82

Аристон печально улыбнулся.

– Я не принадлежу к тем сатирам, что не в состоянии сдерживать свои влечения, Офион, – сказал он. – Ну а бедная Хрис – что уж я буду притворяться перед тобой, друг мой, – очень мало меня привлекает в этом смысле. И Кб подумай, что она из тех немногих женщин, обуянных похотью. Она совершенно нормальна, то есть желание в ней нужно возбуждать нежностью и ласками, как и в любой смертной женщине. Правда, теперь, когда ею завладела эта безумная идея…

– Я понимаю. Теперь она стала очень настойчивой – в этом плане?

– именно – так, – вздохнул Аристон.

– Тогда это усложняет дело. Очень усложняет. Женщина, одержимая желанием стать матерью, становится хуже всех Эриний, вместе взятых. Все, что я могу тебе посоветовать, – по по мере возможности избегать ее. Если уж тебе некуда деваться, принимай все обычные меры предосторожности. Ну а на случай, если ей все же удастся забеременеть, я дам тебе снадобье, которое ты подмешаешь ей в вино, и у нее вновь случится выкидыш. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы она достигла поздней стадии беременности. Ты понял меня?

– Да, – сказал Аристон, – я тебя понял.

– Ну тогда удачи тебе, старина, – сказал Офион и распрощался.

Когда врач ушел. Аристон вернулся в спальню Хрисеи. Она мирно спала под воздействием снотворного, которое дал ей Офион. Вздохнув с облегчением, он взял свою трость и вышел на улицу.

У него не было какой-либо определенной цели. На самом деле ему просто хотелось вырваться хоть ненадолго из той мрачной похоронной атмосферы, что воцарилась в его доме с тех пор, как Данай не вернулся из этой злосчастной сицилийской экспедиции, закончившейся полным разгромом – разгромом, который, безо всякого сомнения, стал результатом безумного решения отстранить блистательного Алкиви-ада от командования, после чего ему пришлось бежать в Спарту, чтобы избежать казни за святотатство, к которому он не имел ни малейшего отношения, – и все из-за этой дурацкой истории с осквернением герм. В сущности, от этой всеобъемлющей печали он нигде не мог укрыться, но все же сейчас Аристону было просто необходимо отвлечься – и от нее, и от постоянного чувства усталости, тяжким грузом лежавшей у него на плечах.

Прошло уже почти пять лет с того рокового дня, когда Данай пал – если он в самом деле пал – у стен Сиракуз. Пять лет, как Данай бесследно исчез в самый разгар битвы.

Еще пять лет жестокой братоубийственной войны между эллинами, которая вспыхнула, когда ему, Аристону, было двенадцать лет, и которая теперь, двадцать один год спустя, все еще продолжалась с неослабевающей силой. Собственно говоря, одного этого было вполне достаточно, чтобы утомиться душой и телом: снова и снова, когда ему не удавалось откупиться от военной службы – а зачастую, движимый каким-то смутным, но вполне объяснимым при его нынешней жизни стремлением свести с ней счеты, он даже и не пытался этого сделать, – он облачал свое совершенное мускулистое тело в доспехи гоплита и отправлялся туда, где царил тупой зловонный опустошающий душу кошмар человекоубийства.

Но дело было не только в этом. Больше всего его угнетало то, что идеалы, которые он защищал, вдруг стали рушиться у него на глазах. Ибо Афины, истощенные войной, все дальше отходили от своих высоких принципов; и враги свободы и демократии все чаще поднимали голову в самом полисе. Дело дошло до того, что Колыбель Свободы на несколько месяцев оказалась под пятой режима олигархов, получившего название Тирании Четырехсот. Кто бы мог подумать, что гордые афиняне могут пасть столь низко! Аристон содрогнулся при одном воспоминании о вакханалии насилия, мошенничества, политических убийств, охватившей Афины, которой могла бы позавидовать любая персидская сатрапия.

К счастью, на сей раз нежданное спасение пришло от находившегося в ссылке Алкивиада и стойких демократов флота. На Самосе рядовые матросы восстали против верного олигархам командования флота, избрали своими руководителями способных военачальников Фрасибула и Фрасила, призвали из ссылки Алкивиада, сделали его стратегом-ав-тократором и стали готовиться к походу на Афины, чтобы навести там порядок.

В это время наиболее умеренный среди олигархов, Ферамен, которого местные острословы уже давно прозвали «Котурном» за ту быстроту, с которой он умел перебегать из одного лагеря в другой для спасения собственной шкуры – смысл шутки состоял в том, что афинский сапог мог надеваться на любую ногу, – выступил против своих быв– ших союзников кз Тирании Четырехсот, сверг их и восстановил ограниченную демократию, предоставив, таким образом, флоту возможность заниматься своим прямым делом, то есть борьбой со Спартой.

Флот весьма энергично взялся за дело, одержав победы у Киноссемы и Абидоса. И наконец этой весной в решающем сражении, в котором Аристон непосредственно принял участие в составе сухопутного войска, Алкивиад еще раз доказал свой несравненный полководческий гений, полностью уничтожив лакедемонский флот у Кизика.

И вот теперь Аристон, стоя на Акрополе, наблюдал за рабочими, которые устанавливали изящные женские статуи, предназначенные для того, чтобы поддерживать крышу только что построенного Эрехтейона вместо обычных колонн. Они назывались кариатидами и придавали новому зданию какую-то необычную и запоминающуюся прелесть. Идея этого строительства принадлежала Клеофону, изготовителю лир, недавно выдвинувшемуся демагогу, так же как и идея создания нового храма Афины, который воздвигался слева от Парфенона. Клеофон хотел таким способом обеспечить работой многих безработных фетов, чтобы они могли заработать что-то сверх того ежедневного пособия в два обола, что выдавалось тем из них, чей уровень жизни резко понизился из-за непрекращающейся войны.

« Что бы там ни говорили о демагогах, они намного предпочтительнее олигархов», – подумал Аристон и повернул обратно, вниз по склону горы к городским кварталам.

Но когда он направился домой, погруженный в невеселые мысли об экспедиции, предпринятой Алкивиадом для захвата Византии, о том, что Афины все еще находятся в серьезной опасности, что Клеофон сделал большую глупость, не согласившись на мир со Спартой после сражения у Кизика, он вдруг заметил Феорис, шедшую ему навстречу.

Он остановился, чтобы получше рассмотреть ее; пополневшая, утратившая девичью порывистость, Феорис, глаза которой излучали тот мягкий, спокойный свет, что свидетельствует о большой и чистой любви, была просто восхитительна. Вопреки всем досужим домыслам, он не дарил ее Софоклу; но если бы это было правдой, он вполне мог бы гордиться таким подарком.

. – Аристон, – мягко сказала она голосом, который, лишившись былой резкости, звучал теперь как самая совершенная музыка, – я разыскиваю тебя вот уже несколько недель!

– Я очень рад, – ответил он. – А я думал, что ты ненавидишь меня, Феорис.

– Не говори глупостей. Аристон. Я бы никогда не смогла возненавидеть тебя. Я просто перестала нуждаться в тебе; но если в чем-то мои чувства к тебе изменились, то в их основе все равно осталась любовь. Пусть это теперь любовь сестры, но все же именно любовь.

Аристон улыбнулся. Как красиво она говорила, какой безукоризненной, какой мелодичной стала ее речь!

– Зачем же ты искала меня, Фео? – спросил он.

– Из-за Клеотеры, – просто ответила она. Аристон нахмурился.

– Что-нибудь случилось? Неужели Орхомен…

–… стал истязать ее, как несчастную Таргелию? Нет. Он пытается причинить ей страдания, душевные страдания, выставляя перед ней напоказ всех своих потаскух и педерастов; но, благодаря твоему хитроумному замыслу, он не осмеливается тронуть ее хотя бы пальцем. Да и душевных мук он причинить ей не в силах, ибо лишь одно на свете может заставить и заставляет ее страдать.

– И что же это? – сухо осведомился Аристон; внутри у него все напряглось.

– Твое отсутствие. То, что ты больше не навещаешь ее…

– Фео, – простонал Аристон.

– Я все понимаю. Ты не смеешь. Все эти твои представления о чести! Но я служу Афродите, а не Артемиде. И я хочу сказать тебе: то, что ты делаешь, – бесчеловечно. Богине следовало бы бросить тебя под копыта лошадей, как она это проделала с Гипполитом за его прегрешения против нее. Ибо твои грехи тяжелее. Гипполит всего-навсего отстаивал свой аскетизм и свою непорочность, а ты живешь в беззаконном союзе с женщиной, которую даже не любишь, и при этом оставляешь бедную Клео в лапах грубого животного, к которому она испытывает только отвращение. Я видела сон и решила разыскать тебя, ибо сон этот о тебе.