Изгнанник из Спарты - Йерби Фрэнк. Страница 83
Мне приснилось, что ты отправился в Дельфы, а я, невидимая, под покровительством Афродиты последовала за тобой…
– И что дальше? – спросил Аристон.
– Ты спросил жрицу, будешь ли ты когда-нибудь счастлив. И она ответила: «Да. Когда ты научишься смеяться смехом богов!»
– Ну и что же, о моя драгоценная Сивилла, это должно означать?
– Только то, что ты обретешь свое счастье, когда научишься столь же пренебрежительно относиться к условностям и предрассудкам людей, как это делают боги. Вы с Клеотерой созданы друг для друга!. Вы оба столь прекрасны…
– Ради всех богов, Феорис!
– Почему бы тебе прямо сейчас не пойти со мной и не повидаться с ней? Уделить ей каких-нибудь десять – да нет, пять минут, этого хватит, чтобы вернуть блеск ее глазам и румянец на ее щеки.
– Фео, ты говоришь чепуху. Клеотера всегда была добра ко мне. Но ни разу ни словом, ни жестом она не…
– Она порядочная женщина. Аристон! Чего ты от нее хочешь – чтобы она сорвала с себя пеплос и бросилась нагой в твои объятия, сгорая от страсти?
Аристон плотоядно ухмыльнулся.
– Вот это было бы именно то, что философы называют истинно прекрасным. Почему бы тебе не подсказать ей эту идею? – предложил он.
– Вот в этом вы все! Она дала бы мне пощечину за такое предложение. Кстати, тебе тоже, если бы ты стал открыто к ней приставать. Все дело в том, что в этом нет никакой надобности. Все, что от тебя требуется, – это быть нежным и ласковым с нею, пока в один прекрасный день она уже не сможет бороться с собой и сама не бросится, рыдая, в твои объятия.
– Значит, именно так ты и советуешь мне поступить? – спокойно сказал Аристон. – Потихоньку склонить ее к супружеской измене, предать?
Феорис взглянула ему в глаза, и он осекся.
– Ты предаешь ее сейчас, когда лишаешь ее права любить. Ты предаешь самого себя, когда лишаешь себя права быть счастливым и обрести покой. И ты к тому же еще и оскорбляешь Афродиту, а она беспощадна в своем гневе. Итак, делай то, что я тебе говорю! Идем!
Когда он вошел вместе с Феорис, Клеотера очень медленно поднялась на ноги. Ей уже было почти девятнадцать, и любые слова, которыми он мог бы описать ее, даже в своих мыслях, все равно оказались бы недостаточными, а значит, ложью. Ее фигура ни разу не была испорчена родами. Возможно, вдруг пришло в голову Аристону, потому, что Орхо-мен из-за своих излишеств утратил способность к продолжению рода. Ну а назвать формы и линии ее тела, скрытые под мягкой тканью одежды, ниспадающей до щиколоток, идеальными, значило бы придать этому слову совершенно новое качество и значение.
Ее огромные голубые глаза распахнулись, как утреннее небо, и все небесные светила вспыхнули в них разом и утонули в их бездонной синеве. Он ощутил на своем лице ее взгляд, который буквально ощупывал его, как пальцы слепого.
– Мой господин Аристон, – прошептала она, – я…
И она робко протянула ему руку.
Он нежно взял ее и поднес к своим губам. Он почувствовал, как она затрепетала при его прикосновении, как дрожь пробежала по всей ее руке до самого плеча. Он отпустил ее и с улыбкой посмотрел ей в глаза.
– Что, Клео? – сказал он.
– Мой господин, я… я… – Она пыталась совладать со своим голосом и тут только заметила Феорис, стоявшую у него за спиной. – А, Феорис! – Она звонко рассмеялась, и в ее смехе прозвучало огромное облегчение. – Я так рада, что ты пришла!
От ее былого причудливого колониального акцента не осталось и следа. Ее аттическое произношение было столь же чистым и напевным, как и у самой Феорис.
– Значит, моему приходу ты не рада? – осведомился Аристон с насмешливым упреком в голосе.
– Ну конечно я рада, мой господин! – воскликнула Клеотера. – Я имела в виду, что я очень рада, что Феорис пришла вместе с тобой. Ой! Я опять что-то не то говорю! Я не хотела сказать…
– Что именно ты не хотела сказать, дитя мое? – спросил Аристон.
– Ой, я сама не знаю, что я хочу сказать! – простонала Клеотера. – Прошу вас, присаживайтесь! Я сейчас принесу вам рисовый пирог и немного вина. Я сама его испекла. Я…
– В таком случае для меня он будет восхитительнее божественного нектара, – произнес Аристон своим серьезным звучным голосом.
– Прошу тебя, мой господин, не говори мне таких слов! – сказала Клео и скрылась за занавеской.
– Я помогу тебе, – крикнула ей вослед Феорис и отдернула занавеску. Однако она осталась стоять в проходе, держа занавеску так, чтобы Аристон мог видеть все происходящее на кухне.
Клеотера стояла к нему спиной в позе дельфийской жрицы, вдыхающей дым синего пламени, который позволял ее душе общаться с богами. Она пристально разглядывала тыльную сторону собственной ладони, то место, куда Аристон поцеловал ее. Затем медленно, словно в тумане, с невыразимой нежностью она поднесла его к своим губам.
Феорис опустила занавеску и одарила его торжес! вую-щей улыбкой.
– Ты не возражаешь, если я покину тебя, Клео? – громко сказала она. – У меня там ребенок один, и…
– Ой, Феорис, не уходи, прошу тебя! – Клеотера была готова расплакаться. – Я…
– …не хочу оставаться наедине с этим грязным старым сатиром, – подхватил Аристон, – с этим отродьем Пана, который наверняка…
Она отдернула занавеску и вошла в комнату.
– Дело вовсе не в тебе, мой господин. Это все Орхомен. Ему может не понравиться, если…
– …он узнает об этом, что совершенно исключено, – заверила ее Феорис.
– Клео, дорогая, мне в самом деле нужно идти. И к тому же, поверь мне, я знаю Аристона не первый год. Он изобрел для себя особый способ самоконтроля, и его добродетель столь непоколебима, что это может вывезти из себя кого угодно. Так что разреши ему остаться и немного поболтать с тобой. Это пойдет на пользу вам обоим. Прощайте же, о прекраснейшие!
Когда она ушла, Аристон долго ел пирог и пил вино. Но разговор между ними не клеился. Слова вдруг стали тяжелыми, как каменные глыбы; они с трудом срывались с их губ и тут же проваливались в бездонные глубины молчания.
Это становилось невыносимым. Аристон поднялся на ноги.
– Ну что ж, до свидания, Клео, – сказал он.
– Ты уже уходишь? Так быстро? – жалобно проговорила она.
Аристон улыбнулся.
– Мне кажется, что мое общество не доставляет тебе удовольствия, – сказал он.
– О нет! Я просто…
– Ты просто нервничаешь, потому что боишься меня, и…
Она покачала головой с какой-то отчаянной решимостью.
– Я не тебя боюсь, мой господин, – прошептала она.
– А кого? Орхомена? – спросил Аристон.
– И не его. – Ее голос был тише самого легкого вздоха.
– Тогда кого же? – спросил Аристон.
– Себя, – выдохнула она и, резко повернувшись, ринулась к спасительной занавеске.
Но какими бы стремительными ни были ее движения, он был еще быстрее. Он поймал ее за плечи и очень нежно и плавно развернул к себе. Он молча стоял и смотрел ей в лицо, не разжимая своих объятий. Теперь она была белее полотна, вся кровь отхлынула от ее щек. Она разжала губы – он ждал гневного протеста,
– но все, что они произнесли, было лишь его имя, прозвучавшее в ее устах как звон серебряных колокольчиков, покачиваемых легким ветерком.
– О Аристон, Аристон!
Тогда он наклонился и нашел ее губы; он поцеловал их без страстного желания, но с такой мучительной, раздирающей душу нежностью, что он испытал почти физическую боль; он упивался ее мягкими, теплыми, солеными от слез губами, похожими на лепестки какого-то заморского цветка, бесконечно хрупкими, невыразимо дорогими.
Затем он разжал руки и отпустил ее. Но она даже не пошевелилась. Она все так же неподвижно стояла, касаясь его губ своими губами, и прикосновение это было столь легким и невесомым, что, казалось, его и вовсе не было. Время для них остановилось, оно замерло вместе с их дыханием, и это продолжалось до тех пор, пока он не дотронулся до ее плеча и не вернул обратно в этот жестокий мир, полный боли и страданий.
Она стояла и смотрела на него, и огромные слезы расплавленным серебром жгли ей глаза, сверкая на ее золотистых ресницах.