Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк. Страница 74

Записка была подписана кратко: “Элайн”.

Он почувствовал себя плохо. Но обратного пути не было. Все плаванье до Египта Пьетро держался в стороне от своих товарищей по оружию, почти не прикасался к еде, все время сидел, погрузившись в глубокую меланхолию.

Он успокаивал себя мыслью, что она не сможет выполнить угрозу. Инстинкт сохранения жизни слишком силен. Элайн пережила в своей жизни много несчастий: потерю Рикардо, которого она обожала, смерть кузенов, утрату богатства. Она пережила все и даже обрела нечто похожее на мир в душе

Тогда почему бы ей не выжить и сейчас – тем более что он почти уверен, что вернется к ней. Он уверял себя, что все к лучшему. Когда он вернется, у Элайн будет достаточно времени, чтобы оценить его, найти основу, на которой можно будет построить их совместную жизнь – как мощную крепость на высоком холме…

Они еще не достигли берегов Египта, когда увидели в море другие корабли. Их было множество, а флаги, реющие на мачтах, были незнакомы Пьетро.

Он спросил у одного из рыцарей, чьи это флаги.

– Герцога Баварского, – ответил рыцарь. – Это значит, что у нас не будет времени передохнуть или хотя бы оглядеться, насколько я знаю кардинала…

– Кардинала? – переспросил Пьетро.

– Кардинал Пелагиус, папский легат. Предполагается, что главнокомандующим будет Иоанн де Бриенн, король Иерусалимский, а герцог Австрийский и король Венгерский Эндрю – его заместителями, но ничего из этого не получится. Все будет так, как захочет старик Пелагнус. Настоящий зачинщик он. И слова его имеют огромный вес, поскольку сам он не знает страха. В любой атаке он всегда впереди, с поднятым вверх крестом, зовет нас за собой.

– Еще один воинствующий церковник? – задумчиво спросил Пьетро. – А вы, сир, что вы думаете об этих людях?

Молодой рыцарь задумался.

– Мне кажется, что они изменяют своему учению. Я предпочитаю другой тип священнослужителя – вроде того удивительного монаха Франциска, который был с нами в 18-м и 19-м годах. О нем рассказывают настоящие чудеса: что птицы садились ему на руку, и он разговаривал с ними, и они понимали его. Я про это ничего не знаю. Знаю только одно – у него лицо святого, доброе и грустное, и глаза, которые заглядывают тебе в душу. Я видел, как самые жестокие воины становились мягче в его присутствии, видел людей, которые не проронили с детства ни одной слезинки, а у его ног плакали…

– Вы говорите о Франциске Ассизском? – спросил Пьетро. – Я слышал о нем много удивительного. Говорят даже, что он обратил в истинную веру самого султана…

– Нет, – сказал молодой рыцарь. – Если бы это было правдой, мы бы сейчас не воевали. Но он действительно пытался. Вот это было чудо, которому я стал свидетелем. Он шел босиком, один-одинешенек, сквозь всю сарацинскую армию, с ним был только переводчик, и никто не обнажил против него меч. Говорят, они считали, что над ним простерлась рука Аллаха, – это значит, что он безумный; но они вели себя с ним обходительно. А султан аль Камил выслушал его проповедь, а потом отослал обратно в наш лагерь под вооруженной охраной, под флагом перемирия.

Это мы потеряли его, а не они. Потому что, когда мы взяли Дамьетту, наши воины вели себя как обычно, иначе говоря, как звери или как мясники, и это так уязвило его нежное сердце, что он покинул нас и отправился домой… – Молодой рыцарь посмотрел туда, где медленно плыли баварские корабли. – Я, – прошептал он, – с тех пор ни разу не убил ни одного пленника…

На следующее утро их взорам открылись поднимающиеся из моря серо-коричневые берега Египта. Вскоре после полудня они высадились на берег, где их приветствовал кардинал Пелагиус и благословил их.

Пьетро слышал, как кардинал с ликованием в голосе провозглашал:

– Теперь с вашей помощью, посланной нам Десницей Божьей, мы разобьем их! Завтра мы выступаем на Каир.

Пьетро ушел от палатки, которую установили Уолдо, Рейнальдо и другие его люди. Он бродил среди воинов, прислушивался к их разговорам. Гонцы уже были отправлены к Иоанну де Бриенну и к сирийским военачальникам с извещением о намеченной атаке. Однако солдаты побаивались сражения, ибо даже если король Иерусалимский и сирийские вожди прибудут вовремя, все равно Малик аль Камил мог выставить на поле боя армию, в три раза превосходящую их силы. В его распоряжении находились армии Дамаска, Хамаха и Баальбека, каждая из которых была многочисленнее их войска.

Многие высказывали недовольство горячностью кардинала Пелагиуса. Его безрассудство, жаловались солдаты, стоило им больше жизней, чем что бы то ни было другое в этой кампании.

Повсюду Пьетро задавали один и тот же вопрос:

– Когда приплывет император Фридрих? Будь он здесь, не прошло бы и месяца, как мы покончили бы со всем этим и отправились домой…

Пьетро ничего не мог им ответить. Он слышал, как Герман Залца говорил военачальникам, что император прибудет в августе…

Но это была ложь. Неважно, верил в нее Герман или нет, фактом оставалось то, что в обстановке, когда граф де Молис продолжал бунтовать, мятежные сарацины нападали с гор на Палермо, а предательства и интриги множились, как грибы, Фридрих не мог оставить Сицилию.

То, что должно быть сделано, следовало сделать без Фридриха. Но у Пьетро не хватало духа сказать им об этом. Он мог ответить только: “Надеюсь, что скоро…”

На следующий вечер приплыли морем из Акры Иоанн де Бриенн м сирийские властители, и таким образом приготовления были завершены.

Звезды висели низко над пальмами, ветер дул с моря. До Пьетро доносился шепот волн Нила, один из протоков которого пролегал в нескольких ярдах от его палатки. В воздухе царило спокойствие, ночное небо отливало такой синевой, какую он никогда и нигде не видел. Вокруг были деревья, трава, под ногами плодородная почва. Ничего похожего на пустыню, которую он ожидал увидеть. Если бы не верблюды, то пейзаж мало чем отличался бы от Сицилии.

Пьетро сидел неподвижно и любовался звездами. В палатке Уолдо и Рейнальдо уже храпели. Завтра войско выступит вверх по Нилу к Каиру. Пьетро еще раз примет участие в сражении. Он участвовал в стольких сражениях. Ему исполнилось двадцать шесть лет, а сражается он начиная с четырнадцати. Он устал от сражений. В каком-то смысле он чувствовал себя ужасно усталым, казалось, что жизнь кончилась. Всегда, когда он отправлялся воевать, он испытывал страх, а сегодня он не только не ощущал страха, он вообще ничего не ощущал. Его совершенно не волновало, что с ним случится.

Потом он вспомнил Элайн. И что-то в нем шевельнулось Он вспомнил ее лицо, искаженное гневом, ее голос когда она на него кричала, и совершенно неожиданно это перестало иметь значение. Он потерял Ио, и ничто не возместит эту потерю, но его воспоминания об Элайн были более свежими, более подробными. Он чувствовал, как слабеет его тело при воспоминании о ней. Если между ними и не было никакой духовной связи, все равно то, что происходило между ними, было прекрасно. Он обладал чисто итальянским восприятием женской плоти. Он понимал, что у Элайн редкий талант к любви – тонкий, совершенный и прекрасный.

Неожиданно его захватили подробности – ощущение ее прохладного тела в темноте, теплота ее рта, раскрывающегося под его поцелуями, весь ее облик, напоминающий мраморную статую, пробуждающуюся к жизни.

Вдруг ему стало холодно. Его начало трясти. Оцепенение ушло, и Пьетро охватила жажда жизни. Он испытывал страх, как бывало перед каждой битвой, в которой ему предстояло сражаться, и он был рад этому. В этом страхе было нечто успокаивающее. Это была первая естественная реакция со времени его женитьбы.

Засыпая, он все еще думал об Элайн.

На следующий день битва не состоялась. Они скакали по берегу Нила, и перед сумерками им встретился отряд сарацин с белым флагом перемирия. С ними был франк, как называли они всех европейцев, который служил им переводчиком. Пьетро распознал в этом человеке одного из многих венецианцев, чья торговля с мусульманами приносила такие доходы, что они противились каждому крестовому походу. Лицо этого человека не понравилось Пьетро.