Сарацинский клинок - Йерби Фрэнк. Страница 76

В противоположность им, думал Пьетро, возьмем Саладина. В противовес жульничеству и грубости, грабежу и зверской жестокости, предательству и похоти посмотрим на Юсуфа, сына Иова.

Он произнес это имя по-арабски, почти почтительно. “Аль Малик, аль Насир, Салах-ад-Дин, Юсуф ибн Айюб. Повелитель, Защитник веры, Юсуф, сын Иова”. Человек, который, взяв Иерусалим, пощадил всех его защитников, который послал персики и груши больному Ричарду Львиное Сердце, самому своему безжалостному врагу, который предложил Ричарду коня, когда его конь был ранен; человек, редко кого убивавший, и то только тех, кто уж очень провоцировал его, даровавший жизнь даже Реджинальду, который захватил в плен его сестру, и убивший его в конце концов только тогда, когда тот отказался признать Мухаммеда пророком Бога…

О четвертом крестовом походе Пьетро слышал от сира Роже, дяди Готье. Пытки, убийства, насилия и предательства. Прибавьте сюда еще грабежи, братоубийство. Их целью был Константинополь. Жертвами оказались христиане Двигала ими алчность, а не священный долг.

А теперь этот поход. Не лучше всех предыдущих. Когда пала Дамьетта, повторились все ужасы 1099 года. Если не считать того, что жертв резни оказалось меньше во много раз меньше по сравнению с семьюдесятью тысячами мусульман, убитых при первом взятии Иерусалима. Но тысячи евреев были загнаны в синагоги и сожжены заживо. Но достаточно. И во имя чего?

Во имя кровожадной, извращенной веры в Иисуса. Во славу тех священнослужителей, которые не допускают, что могут быть разные формы истины и что Бог не так жесток и не так скуп, чтобы оставить открытой только одну дорогу к своей милости. Во славу тех, кто верит, будто их правота позволяет им стать палачами, что неправота других – это грех, достаточный для того, чтобы угрожать их жизням, чтобы отнимать их бессмертные души. Во славу тех, кто считает, будто их мнения отражают волю Господа Бога, и слепо рубят каждого, кто осмеливается отличаться от них…

Во славу тех, кто сейчас обрекает армию на гибель в уверенности, что Бог удовлетворит их чрезмерное тщеславие, совершив чудо.

Но чуда не произошло. Двадцать четвертого июля воды Нила затопили лагерь. С высот Мансура арабы осыпали лагерь камнями из метательных машин. Стрелы тучами обрушивались на палатки.

Пьетро выехал вместе с Иоанном де Бриенном на эту последнюю самоубийственную схватку. Кони тонули в грязи, а арабские пехотинцы из-за укрытий поражали крестоносцев своими стрелами.

Они отступили обратно в лагерь. Ниже по течению им были видны корабли аль Камила. Теперь они не смогут получать продовольствие из Акры или Тира. Ничто не дойдет до них, кроме смерти.

Отовсюду доносился шум воды и свист стрел. Каждая палатка превратилась в нечто вроде подушки для иголок. Метательные машины бросали огромные камни, разрывавшие палатки и людей на части.

Кардинал Пелагиус, стоя по колено в воде, молился.

– О Боже, – кричал он, – спаси нас, твоих сыновей-воинов, которые верно служат тебе!

Пьетро посмотрел на него. Он тоже стоял по колени в холодной воде. Он перестал думать о неизбежном – о смерти, плене, рабстве. Ему на ум, как бывало всегда в минуты напряжения, приходили странные мысли.

Этот служитель Бога обладает верой, и люди всегда восхваляли таких. Я не верую, и это считается грехом, но если мир будет спасен, то спасут его люди доброй воли, высокого ума и не очень верующие… Вера мешает размышлять, а мысль является источником жизни, без которого мы станем зверьми. Вера – это подчинение, зависимость, это – возврат в детство, отказ от принятия разнообразных вариантов истины. Вера мешает прогрессу и узаконивает убийства.

За такие мысли меня могут сжечь на костре; вместо этого я либо утону, либо буду убит сарацинской стрелой во имя веры этого кардинала, его ошибочной веры в то, будто мы хорошо служим Богу – служим убийством и грабежом… Я смахиваю на купца, который не хочет вкладывать капитал в предприятие, в течение веков приносившее столь маленький доход… Вера еще никогда и никому в истории человечества не приносила избавления, если в этот момент не совпадала с волей капризного Бога. И то, чему Бог позволяет случаться с человеком, имеет так мало общего с тем, чего этот человек заслуживает, что даже пророки вынуждены были говорить, что Он карает тех, кого любит…

Пьетро тряхнул головой и вернулся к своей палатке. Он откинул полог и вошел внутрь. Уолдо и Рейнальдо лежали в грязной воде, высунув головы на поверхность и держась подальше от стен палатки, в которых стрелы обычно застревали или их убойная сила ослабевала.

Пьетро смотрел на них, но думал он совсем о другом. Он думал о том, что каждая цивилизация, которая зиждется на одних надеждах и вере в невидимое, неизбежно гибнет от умственного и духовного застоя и в силу особенностей характера Пьетро его ум предлагал альтернативу. Республика будущего будет построена на поиске – путем опыта, путем исследования практики – того, на что мы надеемся, а также доказательств, отделяющих существующее невидимое от фантазий, рожденных умом человека.

Когда мы полюбим истину и возненавидим неправду, но не носителей неправды, когда у нас не будет потребности гипнотизировать себя и далее кадильницами, ритуалами и церемониями, когда мы сможем посмотреть в глаза обнаженной истине и не ослепнуть, когда мы сможем отбросить наши самые сокровенные верования и не оглядываться на них с сожалением. Вот тогда мы будем свободны…

Еще одна стрела пронзила полог палатки. Пьетро рассмеялся.

– Вставайте! – скомандовал он. – Не будем умирать лежа в грязи. Поднимите голову, мои рыцари, глянем в лицо судьбе – и улыбнемся. Если нам суждено умереть, неужели мы не умрем с достоинством? Они встали, явно пристыженные

– В этом бурдюке, – сказал Пьетро, – осталось немного вина…

Утром крестоносцы двинулись обратно, к Дамиетте. Однако они увязали в грязи, гибли сотнями. Тонули. Их уничтожали стрелы, камни.

Пьетро удалось вывести своего коня из грязи. Он увидел группу сарацинских всадников. Их было человек двадцать. Его ум работал очень четко. Он знал, какой у него выбор – умереть в вонючей канаве, глотая грязь и ил, или погибнуть на этом холме в окружении врагов. Ни один из этих вариантов его не привлекал.

Он слегка вздрогнул, глядя на грязную воду. Подумал об Ио и об Элайн. Он поручил их попечению Бога. Потом он бросился на противников.

Но столкнуться со всадниками ему не довелось. Небольшой камень, выпущенный баллистой, ударил в шлем и смял его. Пьетро свалился с седла в желтую грязь.

Когда он открыл глаза, то понял, что лежит на склоне холма. Высокий и плечистый шейх склонился над ним, его кинжал упирался в горло Пьетро.

– Аллах Акбар! – сказал шейх. – Аллах велик!

Пьетро улыбнулся. Выбор оказался простым. Он может остаться в живых и когда-нибудь вернуться в Италию, к Элайн.

– Аллах Акбар, – согласился он.

– Нет Бога, кроме Аллаху, – угрожающе прорычал шейх.

Пьетро вновь улыбнулся.

– И Мухаммед пророк его!

Клинок отодвинулся от его горла.

– Вставай, франкская собака, – сказал шейх. – Этими словами ты спас себе жизнь…

– Не моими словами, о, шейх, – ответил Пьетро, – а словами милостивого Бога.

Шейх уставился на него. Другие сарацинские рыцари тоже с любопытством смотрели на них.

– Как это получилось, что ты, франк, так хорошо говоришь на языке людей Аллаха? – спросил шейх.

– Я учил его в юности, – сказал Пьетро, – на Сицилии от ходжа и хаджи [42], живущих в той стране. Вместе с сыновьями вашего народа я учился цитировать Коран. В доме, где я вырос, ни на каком другом языке не говорили, потому что, хотя мой опекун был еврей-книжник, он свою молодость провел в мусульманской Испании…

– Хорошо! – отозвался шейх и обернулся к остальным рыцарям. – Этого я оставляю себе. У меня есть торговые дела с этими франкскими собаками из Венеции. Он будет следить за моими счетами, и никто не сможет запутать его непонятной речью. Потому что, видит Аллах, мне надоело, что меня обманывают.