Карты печали - Йолен Джейн. Страница 6

Она пригласила меня сесть у ее ног, присесть на самой низенькой подушечке Царства. Я думала, что никогда не уйду оттуда.

Затем она попросила показать мои поминальные стихи. Я вынула из дорожной корзинки первые стихи о Седой Страннице. Они все теперь в Королевском Зале, за запертыми дверьми, где их могут читать только ученые, но когда-то они были выставлены на всеобщее обозрение.

Она стала читать их с возрастающим интересом, а потом подозвала к себе жриц в белых одеждах.

– Дитя Земли поведет в путь, – сказала жрица загадочно, потирая руками бока своего платья. Они всегда так разговаривают. Я теперь знаю, что они доверяют ведущему самому выбирать из многих путей. У плакальщиц и жриц, по-моему, общая манера говорить с недомолвками, хотя жрицы претендуют на Непогрешимость и Истинные Знания, а я могу только выражать символами то, что я чувствую здесь, вот здесь в сердце.

Королева кивнула и обернулась ко мне.

– А ты можешь сложить для меня другой гимн? Сейчас? Сейчас, при мне, чтобы я могла видеть, что слагаешь их без подсказки старших?

Я сказала то, во что всегда верила:

– Мне некого оплакивать, моя Королева.

Она улыбнулась.

В те дни, не забывай, я была молода и пришла из маленькой деревни, из незначительного Зала. Что я знала о Королевах? Я думала, что это улыбка сочувствия. Теперь я знаю больше. То была улыбка силы.

Спустя несколько дней мне сообщили, что умерла моя бабушка, и у меня появилось достаточно причин, чтобы горевать. Я все думала, что же моя мама станет теперь делать, когда не с кем спорить, станет ли она сама молчащей оболочкой. Но мне не разрешили отправиться для оплакивания домой, не разрешили предложить свой голос маме как замену в разбитом дуэте. О, нет. Королева сама убрала для меня стол в Главном Зале, и на этих подмостках, окруженная утонченными придворными плакальщицами, я начала свою светскую жизнь. За семь дней я написала тринадцать погребальных гимнов и сочинила образцовые причитания, хотя предполагалось, что я этого не умею. Моя печаль питалась тоской по дому и образом моей матери, онемевшей от горя.

Это было сказано о моей маме и это обернулось правдой.

Уже к концу первого дня я заставила этих закаленных плакальщиц лить слезы. Сама Королева вынуждена была слечь в постель от горя по моей бабушке, хотя я до этого никогда не знала, как много бабушка значит для меня.

Королева созвала лучших плакальщиц страны по очереди заниматься со мной, когда истекло оплакивание. За год я знала уже столько, сколько и они, об истории оплакивания, о построении гимнов, о композиции погребальных песен. Я выучила родословную Королевы до дважды двадцать первого колена, а также родословную ее кузин. Во рту и в мозгу у меня хранились первые сотни лучших баллад, и я уже начинала запоминать их варианты. Что выучивалось, никогда не забывалось. И когда мне присвоили титул Мастера, я стояла в Комнате наставлений вместе с другими ученицами, и мне доверили балладу о Семи Плакальщицах. На это требовалось полжизни, а я выучила все за один год.

На одну ночь мне дали любовником принца, хотя я так и не родила от него.

Но я вижу в твоих глазах вопрос, дитя мое. Не бойся задать его. Погоди, я сама задам его вместо тебя. Сожалела ли я о своей службе Королеве, когда я узнала, что она велела убить мою бабушку? Дитя, ты всю жизнь прожила со знаниями, полученными от пришельцев с неба. Ты – одна из изменившихся плакальщиц. Мы не задавали вопросов Королеве. То, что она делала, она делала на благо нашей страны. То, что я делаю, я делаю на благо своего искусства. Строчки о моей бабушке были длинными и исполнялись королевскими плакальщицами; смерть ее была быстрой и безболезненной. Я бы хотела, чтобы мы все отправлялись в путь таким образом.

Королевой было объявлено, и жрицы это одобрили, что Мастер-Плакальщица, избранная самой Королевой – хотя и не по родства – может оплакивать Королеву и ее близких. Это была первая перемена, начавшая период полный перемен. Так и получилось, что я служила Королеве, а потом сыну ее сестры. По ком плач – для Мастер-Плакальщицы не имеет значения: мы одинаково отпеваем женщин и мужчин. Но теперь я вижу, что, в конце концов, плачет страна. Боюсь, она станет такой же бесплодной, как моя Королева. Ибо кто может указать на истинного отца, если все мужчины сеют одно и то же? А каждая женщина в пору созревания так же непохожа на других, как умело сложенная погребальная песня.

Не знаю, умрет ли страна из-за Короля или из-за пришельцев. Они высокие и широкоплечие, ими легко восхищаться, к ним легко прикоснуться. Они показывают нам чудеса, их язык сочиняет сказания, это люди, не знающие слез. Не доверяй им, пока не увидишь их плачущими. Это единственное, чего не умеет их магия.

Их волшебство легкое, а волшебство, как искусство, должно даваться трудом, должно много требовать. Они дарят нам, дарят, пока мы не попадаем в сети их даров. А что они просят в замен? На вид это очень простое требование: чтобы мы говорили с ними, а они поймают наши слова своими машинами. Королева повелела считать, а жрица согласилась, что это не нарушает заповедей. Машины не записывают слова, они ловят голос. Но разве не говорится в первом сказании, что держать во рту – значит помнить? У машины нет рта. У машины нет сердца. Мы превратимся в ничто, если забудем наши собственные сказания.

Вещи меняются слишком быстро для меня, дитя мое. Но помни, что ты обещала. Ты сказала, что выставишь мою оболочку на погребальные столбы, которые сложили вместе с тобой, рука об руку, перед пещерой, далеко от дворца и от шумных улиц Эль-Лалдома. Ты сможешь поднять меня, я не слишком тяжелая – сейчас.

Вот послушай, я сложила гимн о себе самой, первый о Седовласой за много лет – и последний. Я хочу, чтобы ты начала оплакивать меня с него. Он начинается так:

Косы седы мои, имя.

Слава – что траур утра…

У меня дрожит голос. Спой ты. Я знаю, я знаю, у тебя не самый симпатичный голосок в стране. Он как голос птички, которая выпила слишком много сока ягод, нагретых солнцем. Но, Гренна, я хочу, чтобы эти слова обо мне сказала ты. О, я знаю, так не делают, плакальщица не может оплакивать себя. Но у меня нет ребенка от собственной плоти, нет девочки, которая пропела бы эти строчки.

НО КАК ЖЕ ЛИННЕТ?

Она – дитя неба, а не наше дитя. Я, я – последняя из Лании, хотя когда-то у меня были другие надежды. И хотя ты – моя избранница, это не то же самое, неважно, что когда-то провозгласила Королева. Меня все время влекут старые обычаи, прочь от очаровательной лжи небесных пришельцев. Даже в момент смерти я должна оставаться Седовласой.

Скажи эти слова:

Косы седы мои, имя.

Слава – что траур утра…

Сейчас принеси мне мою последнюю еду и Чашу Сна. Я отдохну немного. Боль сегодня очень сильная и голова кружится от темноты. Ты заставишь их помнить меня, не правда ли? Гимн записан, но когда ты выучишь его, уничтожь написанное. Держать во рту – значит помнить. Ты заставишь их помнить меня? Скажи – да. Скажи – да. Не плачь. Плакальщице не пристало плакать.

ПУСТЬ СМЕРТЬ ТВОЯ БУДЕТ БЫСТРОЙ.

Хорошо. И пусть твои собственные строчки оплакивания будут длинными. Теперь подкрась себе веки, ради меня, но слегка. Пощипай себе щеки, для цвета. Сделаешь это?

ДА.

Хорошо. И пусть твоя смерть тоже будет быстрой. Ну, дорогое мое единственное дитя, иди.

ПЛЕНКА 3

ПЕВЕЦ ПОГРЕБАЛЬНЫХ ПЕСЕН

МЕСТО ЗАПИСИ: Королевский дворец, апартаменты Короля.

ВРЕМЯ ЗАПИСИ: Первый Год Короля, Первый Патриархат.

Лабораторное время – 2137,5 г. н. э.

РАССКАЗЧИК: Король по имени Б'оремос, называемый также Певцом Погребальных Песен – к антропологу Аарону Спенсеру.

РАЗРЕШЕНИЕ: Собственное разрешение Короля.

– Она никогда не верила в собственную красоту, но именно это сначала привлекло меня в ней. В этом маленьком ужасном Зале, среди рядов плакальщиц, льющих слезы над самым заурядным горем, я заметил ее. Еще прежде, чем я прочел ее слова, я знал их, это были потерянные слова всех моих песен. Но и без этого я не мог бы преодолеть влечение к ней.