Звоните и приезжайте - Алексин Анатолий Георгиевич. Страница 7
– Некоторые приятели удивляются этому, – сказал как-то папа.
– Пусть удивляются! – воскликнул я. – Несчастные! Просто они никогда не встречали таких женщин, как мама…
Одним словом, от меня у папы не бывает секретов. Мне кажется, что, если когда-нибудь мне будут делать тяжелую операцию, я перенесу ее очень легко. Потому что обо всех тяжелых операциях, которые приходится делать папе, он мне подробно рассказывает, и я к ним как-то уже привык.
Ведь надо же ему с кем-то делиться! Женщин он не хочет расстраивать. А мужчина, кроме него, в доме только один. Это я!
Всех тяжелых больных я знаю по имени-отчеству. И родственников их знаю, потому что они без конца звонят нам по телефону. Папа им сообщает: «Сегодня мы вашего мужа начали поворачивать!», «Ваш сын научился ходить! Да, опять… И уже дошел до окна! Поздравляю!..»
– Можно подумать, что у вас в больнице нет справочного бюро, – сказала бабушка.
– Близкие люди иногда переносят операцию трудней, чем сами больные, – ответил папа. – Ведь им не дают наркоза! Вот я и стараюсь хотя бы по телефону производить «обезболивание».
Папе всегда известно, где и кем работают его пациенты, о чем мечтают и сколько у них детей.
– Нельзя вторгаться в чужую жизнь, не зная ее! – говорит он. – Особенно так решительно, как делаем это мы, хирурги…
Папа всегда очень боится разволновать маму и бабушку Поэтому, когда по утрам он весело и громко поет, я знаю, что на душе у него очень грустно. Или, вернее сказать, тревожно. Тогда я тихонько затаскиваю папу на кухню и спрашиваю:
– Что, сегодня тяжелая операция? Ты волнуешься?
– Легких операций не бывает, – почти всегда отвечает папа. А потом говорит: – Много отягощающих обстоятельств…– Или что-нибудь вроде этого.
Ну, я в ответ говорю, что верю в него, – на душе у папы сразу становится легче, и он перестает петь. Днем я сообщаю бабушке:
– Надо узнать, как у Женьки дела с геометрией!
Набираю номер больницы и, когда папа подходит, спрашиваю:
– Ну как? Ты решил задачу?
Папа сразу меня понимает. Мы с ним вообще понимаем друг друга.
И когда вечером он приходит домой, я по его лицу точно угадываю – есть осложнения или нет, очень высокая температура или не очень…
Но однажды папино лицо было таким, что я ничего не понял. Папа был не грустным и не веселым. Он был никаким. И походка была чужая. Верней сказать, и походки тоже никакой не было… Я испугался.
– Что-нибудь случилось? – прошептал я.
– Он умер, – ответил папа.
– Кто?
– Егоров… Иван Павлович.
Раньше я про Егорова ничего не слышал. И утром в тот день папа не волновался, не пел. Правда, мама с бабушкой уехали на три дня за город. Но все равно – я бы почувствовал!
– А сколько ему было лет?
– Ну да… Это первый вопрос в таких случаях. Какая разница, сколько лет! Он должен был жить.
– А что у него было… такое?
– Ничего особенного. В том-то и дело, что ничего особенного! Операция прошла хорошо. А потом… Как бы тебе объяснить? Образовался маленький сгусточек крови. Тромб.
– Значит, ты не виноват? (Папа взглянул на меня.) – То есть я не это хотел сказать. Но ведь ты все сделал правильно!
– Он умер. А позавчера ко мне его мать приходила… Ты понимаешь?
– Значит, он молодой?
– Пятьдесят семь лет.
– И… мать?
– Ей семьдесят восемь. Но быстрая, и глаза не усталые… «Хорошо, говорит, что жена Ванина в санатории, а дети ихние в других городах. А то испугались бы, когда ночью этот приступ случился!» А я еще пошутил: болезнь, говорю, на приступ пошла не страшная. Мы отобьемся! – Она уже знает?..
– Я сказал ей, что операция будет дней через пять. Так меня Егоров просил. Чтобы не волновалась…
«Иван Павлович все-таки, значит, позаботился о наркозе для своей матери», – подумал я. И спросил:
– Что ж теперь будет?
– Теперь я пойду к ней. И сам все скажу.
– Я тоже пойду!
– Идем. Это недалеко. Во дворе кинотеатра «Заря»… Она мне сказала: «Когда Ваня придет домой, и вы приходите!..»
Я взял папу под руку. И повел его. Он не удивился, не вырвался. Я, значит, был ему нужен! Или просто ему было гогда все равно.
– Она мне рассказывала о нем. Матери почти всегда делают это. Чтоб я полюбил их детей – и старался…
Папа говорил о Егорове так, будто тот был приблизительно в моем возрасте, а мать его была в возрасте моей мамы.
– Больше всего на свете матери боятся пережить детей своих, – сказал папа. – Они верят, что мы, врачи, этого не допустим. А тут, видишь, как получилось…
Я шел и думал: «Почему маленький сгусточек крови оказывается сильней всех на свете? Почему жизнь человека должна зависеть от какого-то тоненького сосудика? Почему?» Когда я поделился этими мыслями с папой, он ответил:
– Мы вот и стараемся, чтоб не зависела! Папа очень старается. Это я знаю…
– Скажи, пожалуйста: ты мог это предвидеть?
– Врач должен предвидеть все, – сердито ответил он. И все-таки я снова задал вопрос:
– А сделать так, чтобы этого но случилось… ты мог?
– Был обязан!
Я понял вдруг, что папа злится не на меня, а на себя самого. Этого я не мог допустить!
– Ты был обязан? Или ты мог? Скажи мне, пожалуйста…
– Ты никогда не станешь врачом, – сказал папа.
– Почему?
– Потому что все время думаешь обо мне. То есть и о себе! Вместо того, чтобы… Да ладно!.. – Папа махнул рукой.
– Должен же о тебе кто-то думать, раз ты сам о себе никогда не подумаешь, – повторил я фразу, которую не раз слышал от мамы.
Мы вошли во двор. И тут выяснилось, что папа не знает номера квартиры. Он помнил только про кинотеатр, а про номер забыл.
Полный седой мужчина поливал кусты и траву. По тому, как он держал в руках шланг, я понял, что он не дворник, а поливает двор по собственному желанию. Мужчина заметил, что мы оглядываемся по сторонам.
– Вам кого?
– Где тут квартира Егорова? – спросил, папа.
– А-а, сына ведете на исправление? – почему-то обрадовался мужчина. – У нас в доме как только парень споткнется, так его к Ивану Павловичу ведут. Имеет он к ним подход! А теперь, значит, из других домов потянулись?.. Он в первом подъезде живет. На втором этаже… Квартиру не помню! Но сейчас он в больнице. – Мужчина вздохнул. Вода из шланга лилась на один и тот же куст. – Без него вон ребята стол поломали… Стойку делали. Акробаты! Мы до его возвращения чинить не будем. Пусть они ему в глаза поглядят! При нем бы не поломали. Ни за что! Уважают… О цветах и кустах они будь здоров как заботятся! А почему? Иван Павлович посадил. И яблоня эта – его… Он в первом подъезде живет… А в какой квартире-то? – обратился он к женщине, которая тащила мимо нас сумки.
– Вы про кого?
– Про Егорова.
Женщина сразу опустила сумки на землю. Грустно так опустила, тяжело.
– Он в том подъезде живет! Седьмая квартира. Скорей бы уж возвращался! У меня сын к математике неспособный. Так он Ивана Павловича полюбил, а потом уж из-за него! – математику. Четверки стал приносить. Я отсюда никуда не уеду. Пока сын не вырастет! Давайте я вас провожу. Мать его дома, наверно…
Мне было страшно, что папа скажет: «Ивана Павловича уже нет…» Но папа молчал. Наверно, он хотел хоть немного продлить жизнь Егорова для этих людей.
Мы пошли за соседкой. Я тащил одну ее сумку, а папа другую. Она все рассказывала:
– Тут из школы приятели приходили к сыну. Очень без Ивана Павловича соскучились. Я ведь тоже в школе училась. Помню… Когда у нас урок отменяли, мы от радости не знали куда деваться! А эти тоскуют. В больницу к нему собрались идти. Я здесь, на первом этаже… А вы поднимайтесь выше. Он там живет!
Не глядя, она ткнула пальцем в кнопку звонка. Дверь ей открыла соседка, ужасно какая-то недовольная и озабоченная.
– Что же вы ключи с собой не берете? Отдел отрываете…
– Тут вот люди квартиру Ивана Павловича ищут, – зачем-то сообщила женщина с сумками.