Пай-девочка - Королева Мария. Страница 13

Нравы аэродрома достаточно свободны. Во время субботней вечеринки тебя могут зажать в углу и поставить на шее фиолетовый засос — и это не будет значить ровно ничего. Это шутка. И один из главных «шутников» такого рода — мой Генчик (с каких это пор я так по-свойски называю его «мой»?!).

Единственная отрицательная черта нашего аэродрома — это изобилие на нем красавиц. Одна Юка чего стоит. Но как раз Юкой Генчик не интересуется, и это почему-то мне нравится. Все ведь без ума от Юки, все, только не он. А значит, это лишнее подтверждение тому, что он особенный.

Юка тоже его не любит. Она вообще не любит всех, кто ею не восхищается.

— Что ты нашла в этом валенке? — говорит мне она.

И я всегда отвечаю одно и то же:

— Он не валенок. Он самый красивый мужчина на земле.

И по-идиотски улыбаюсь.

Иногда он ловит мой взгляд и вопросительно улыбается. Мол, чего уставилась. Тогда я пожимаю плечами и тоже улыбаюсь в ответ.

Иногда мы разговариваем. Не слишком часто, но все-таки.

Что я о нем знаю? Признаться честно, немного. Кажется ему слегка за тридцать. Вроде бы он был женат и у него даже есть двое детей. Сын и девочка. Жена Генчика бросила (вот дура.). Из-за того, что каждые выходные он проводит на аэродроме. Я однажды слышала, как он жаловался друзьям:

— Ну, не знаю я, чего она от меня хотела. Чтобы я ездил на дачу её родителей продергивать морковку, что ли? Я съездил пару раз и чуть не умер от скуки.

Друзья понимающе кивали — стерва твоя бывшая жена, Генчик, по всему видать, что стерва.

Что ещё? Он работает в рекламном агентстве. Он не любит носить костюмы. У него есть смешные джинсы ярко-оранжевого цвета. Он любит сухое красное вино и творожный торт. У него много женщин. Женщинам он нравится — и неспроста.

А что он знает обо мне, кроме моего имени и того, что я панически боюсь высоты? Наверное, и того меньше. Лучше я скажу то, чего он обо мне не знает.

Он явно не знает, что я красавица — иначе давно бы обратил внимание именно на меня. А он ведь ни разу не пытался за мной приударить. Хотя все аэродромные девицы, глупо хихикая, говорили, что Генчик не пропускает мимо ни одной юбки.

Он не знает, что у меня богатый внутренний мир, иначе разговаривал бы со мной чаще.

Он, наконец, не знает, что в последнее время я много думаю о нем.

И что иногда он мне даже снится.

Наверное, наши отношения так никогда и не сдвинулись бы с мертвой точки, если бы Генчик не уговорил меня прыгнуть с ним в тандеме. Сам прыжок вспоминается мне с трудом. То был не просто прыжок, а моя маленькая смерть. Мне было так страшно, что казалось, что вот-вот меня вытошнит собственным сердцем.

Зато потом…

Зато потом, когда я привычно обедала в одиночестве (честно говоря, я не очень люблю большие компании), Генчик подошел ко мне и уселся рядом. Я едва не подавилась салатом. А он даже не обратил внимания на произведенный эффект. В его руках тоже была наполненная крабовым салатом пластиковая миска.

— Приятного аппетита, — улыбнулся он.

— И тебе, — сдержанно ответила я.

Почему в его присутствии я не могу вести себя мило и непринужденно, как это делают другие девушки? Те девушки, которых он находит привлекательными. Казалось бы, это проще пареной репы. Ничего особенного для этого делать не надо — просто щебетать о чем-нибудь, хлопать ресницами, время от времени заливисто хохотать, запрокинув назад голову (для тех, кто не в курсе, поясню — голова запрокидывается, чтобы в процессе кокетливого хихикания волосы разлетались в стороны красивой волной).

А я только угрюмо молчу. В крайнем случае — краснею и глупо посмеиваюсь.

— Ну, как тебе прыжок? — спросил он, приобняв меня за плечо.

Это был обычный дружеский жест, он мог так обнять кого угодно, даже старенькую уборщицу аэродромной гостиницы тетю Лялю. Но меня как электрическим током ударило.

Сквозь тонкую ткань футболки я почувствовала какая горячая у него рука. И я инстинктивно прижалась плечом к его плечу. Но потом испуганно отпрянула — а вдруг он решит, что я какая-нибудь нимфоманка?

— Ты что дрожишь? — заметил он. — Замерзла, что ли? «Нет, я дрожу потому, что мне хочется, чтобы ты притянул меня к себе и поцеловал, вместо того чтобы задавать дурацкие вопросы», — подумала я.

Но мне пришлось сказать.

— Да.

— Держи. — Он стянул с себя куртку и накинул её на мои плечи.

Куртка пахла Генчиком. Его кожей, его одеколоном и его сигаретами.

— Так тебе понравилось? Расскажи, что ты испытала? Понравилось, хотела сказать я, обними меня ещё раз. Но, конечно, я понимала, что он имеет в виду парашютный прыжок.

Что я испытала? Сложно подобрать правильные слова, но я бы что угодно на свете отдала, чтобы никогда больше этого не испытывать. Но я понимала, что признаваться в этом ни в коем случае нельзя. Генчик после этого перестанет меня уважать, он и в сторону мою больше не посмотрит. Будет просто снисходительно здороваться, максимум спросит — как жизнь? Но больше никогда мы не будем сидеть вот так рядом, на лавочке, вечером, и больше никогда его прокуренная куртка не согреет моих плеч. Потому что небо — для него все. Он живет ради неба, и небо отражается в его глазах, даже когда он отъезжает от аэродрома на приличное расстояние.

— Это сложное чувство, — серьезно сказала я. — Я никогда раньше не испытывала ничего подобного.

Это, Это… — Я подбирала правильные слова, чтобы не показаться ему банальной.

Неожиданно мне вспомнилась Юка. Однажды мы с ней зарулили в уютную венскую кондитерскую, и Юка в виде исключения заказала себе большой кусок шоколадного торта. Видели бы вы, как она его ела. Стоит сидеть на диете годами, чтобы в один прекрасный день получить столько наслаждения от какого-то дурацкого торта. Она смаковала каждый кусочек, и губы её были перепачканы шоколадом. Она жмурилась от удовольствия, как кошка, разомлевшая на теплой батарее. Когда она доела последний кусочек, она облизнула губы и сказала — это было лучше, чем секс.

Не знаю, почему я об этом вспомнила именно в тот момент.

— Это было лучше, чем секс, — задумчиво глядя вдаль, сказала я.

— Лучше, чем секс? — рассмеялся он. — Надо же, как ты красиво сказала. Никогда не слышал такого раньше. — Он посмотрел на меня внимательнее обычного. — А я ведь всегда догадывался, что ты из наших, Настена.

Настена… Я улыбнулась. Мне понравилось, что он так меня назвал.

— Из ваших? Из кого это из ваших.

— Ты притворяешься недотрогой, не общаешься ни с кем. А сама дашь сто очков вперед любому. Есть в тебе что-то… Отчаяние. Храбрость.

Отчаяние? Храбрость? У меня? Конечно, мне было приятно все это слышать. Но в то же время неловко за то, что он разглядел во мне качества, которыми я вовсе не обладаю.

— В самолете, перед нашим прыжком, он произнес это так торжественно, словно наш совместный прыжок, был чем-то вроде нашего общего ребенка, — я, признаюсь, смотрел на твое лицо.

— Правда?

— Да. И я увидел в тебе что-то новое. Ты была такой красавицей, Настенька.

Настенька … Звучит, пожалуй, даже ещё лучше, чем Настена, подумала мимоходом я. Как бы мне хотелось, чтобы он называл меня так всегда.

— Что-то было в твоих глазах… Ты словно в омут бросалась.

«Я и бросалась в омут, — подумала я. — Для тебя выйти из самолета — это все равно что из трамвая выйти. А для меня это самоубийство в миниатюре».

— И что теперь? — спросил вдруг он, влажно глядя мне в глаза.

— Что теперь? Если бы мы были главными героями романтического сопливого фильма, то теперь ты должен бы меня поцеловать, Генчик. Под мелодию в стиле соул сплелись бы наши руки и на фоне наших силуэтов на экране появилась бы надпись — the end. Зрители обрыдались бы, я тебе гарантирую. Но поскольку мы не в кино, а живые, на аэродромной лавочке сидим, то даже не знаю, что тебе ответить на этот философский вопрос — что теперь?

— Я имею в виду твои прыжки. Что ты собираешься делать?