Когда не все дома (СИ) - Болдина Мария. Страница 35

Кристина заплакала, отложив карандаш. Бабушка опустилась с ней рядом, принялась утешать.

Казалось бы, современных детей жизнь и так называемое информационное поле готовят к тому, что сводные братья и сёстры не делят родительскую любовь, а умножают её. И Вадим, несмотря на непростые обстоятельства и свою растерянность, в этот вечер успел и обнять, и парой слов дать понять, что Кристина остаётся по-прежнему драгоценной любимой дочкой. Но взрослеющей девочке казалось, что родительская любовь для неё не множится и даже не складывается, а беспросветно уходит в минусовые величины. Мама снова была далеко, потому что мамочка в больнице — это как на другой планете. А папа…

Кристина привыкла, что папа — праздник, редкий, долгожданный и длящийся непрерывно несколько красочных счастливых недель. Каждый миг с папой — приключение, его приезд — это бесконечные кино-кафе, качели-карусели. Папа тратит деньги легко, не считая. Это мама с бабушкой перед каждой покупкой разводят церемонии: «А нужно ли нам это? А нельзя ли найти подешевле?» Папе для дочери ничего не жалко, даже и просить не надо: желания предугадываются и подарки сыплются золотым дождём. И вдруг Кристина осознала: такой щедрый ливень не только над её головой. И с её стороны это была вовсе не жадность. Ревность. Детская ревность, которая бывает ядовитее ревности женской и жёстче мужской.

— Какая-то она глупая, эта Алина! Давай, говорит, вместе поиграем. Представляешь, папа и её научил играть в шашки. Ну ты представляешь! — жаловалась Кристина.

— Представляю, но драку начинать не стоило, — посочувствовала и тут же пожурила Елизавета Павловна.

— Я не дралась! — крик получился надрывным.

— Так это та, другая девочка, раскидала шашки по всей комнате?! Какая невоспитанная! — наигранно возмутилась бабушка. — И не побоялась хулиганка, что кому-нибудь в глаз попадёт…

— Бабушка… — перешла от крика к змеиному шёпоту девочка.

— Что, моя хорошая?

Елизавете Павловне выдержка не изменяла.

И снова Кристина горько плакала, чувствуя себя преданной.

— Он ей бу-у-усы подарил…

— Думаю, он и тебе что-то привёз, просто отдать не успел, — старалась быть объективной бабушка.

— А бабулечка Оксана сказала, что мы с Алиной должны подружи-и-иться, — тянула внучка.

— Тут только два варианта: или подружитесь, или нет. С одной стороны, сестра или хорошая подруга лишними не бывают. А с другой стороны, не обязательно вам дружить, главное — вежливо здороваться. И не драться, конечно.

— И завтра вместе с ней в кино идти-и-и?! — возмутилась Кристина.

— А ты хочешь завтра в кино? — уточнила бабушка. — С этой девочкой и с папой? А не со мной к маме в больницу?

— А с папой, но без этой Алины можно? — сквозь слёзы торговалась с судьбой Кристина. — Я её ненавижуууу…

— И за что ты её так ненавидишь?

— За всёооо… — не было конца и края горю.

В конце концов, решили, что в воскресный день они, бабушка и внучка, едут к маме в больницу.

— А потом ты позвонишь папе и договоришься, что в кино я согласна на послезавтра или во вторник? — попросила Кристина.

— Может быть, не я, а ты сама позвонишь своему папе, и договоришься обо всём? — попробовала повернуть по-своему Елизавета Павловна.

— У тебя лучше получится, — сообщила Кристина очевидную истину. — Или маму завтра попросим…

— Нет! — запретила такой вариант Елизавета Павловна. — Маму беспокоить не будем. Сами разберёмся. Если ты боишься, я позвоню. В конце концов, мне есть о чём поговорить с твоим отцом.

Вечером к ним заехал Алексей, чтобы лично удостовериться и удостоверить. Он в очередной раз убедился, что в этой квартире всегда все идёт согласно распорядку дня: портрет Найды примагничен к холодильнику, кровати разобраны, зубы почищены. Алексей диву давался, как Елизавете Павловне удаётся так незаметно всех построить в колонну по четыре. Выслушав краткий но содержательный доклад о происшествии у Тимофеевых, капитан Половцов порадовался, что он тоже молодец, всё решил и сделал как нельзя кстати, и хотя эта суббота выдалась беспокойной, но всё же лучше пятницы.

О феях

Стоя у стеночки в прихожей и наблюдая, как незнакомая, пожилая, но миловидная и донельзя аккуратная женщина уверенно распоряжается в чужой квартире, Дина боялась. И страх этот был привычным, въевшимся в кровь. Боялась она не свекрови со свёкром и не Вадима, она боялась всё потерять, каким-то звериным чутьём понимая, что дорожка, которую она выбрала, разветвляется и судьба её, Дины, определится в ближайший час.

Дина росла в крепкой деревенской семье. Отец по местным меркам считался добрым хозяином. Он, каждый день мотаясь в райцентр за несколько километров, зарабатывал прилично. Не пил, совсем не пил. И не бил, почти не бил. Детей так и вообще пальцем не трогал.

А жену — так, всего пару раз на памяти Дины. Ерунда. Если кому из деревенских пожаловаться, так и скажут, что нечего и вспоминать такое. Но Дина запомнила на всю жизнь, испугалась тоже на всю жизнь. Тогда, в первый раз, отец и бить-то не собирался, так — отмахнулся только от жены, как от надоедливой мухи. Но десятилетняя Дина, увидев, как наутро на лице у матери налился синяк, вдруг почувствовала, как у неё самой заныла скула, налилась свинцовой тяжестью голова и привкус крови осел на языке. Это была какая-то генетическая память, позволившая вспомнить бессчётное многовековое унижение и страх. И девочка из глухой деревни пообещала себе, что сбежит из дома и найдёт любовь, причём такую разнеземную любовь, чтобы действительно не бил, совсем-совсем чтобы не бил.

Дине было семнадцать, когда отец за какую-то незапланированную растрату семейных денег отходил мать свёрнутым в жгут полотенцем, и опять не то чтобы сильно, а слегонца, можно сказать, шутейно.

И тогда она сбежала, страх погнал её из родного дома. Впрочем, сбежала это громко сказано. Она хитро улизнула: напросилась к дальней родне, чтобы досматривать за престарелой внучатой тёткой. Ухаживать: убираться, готовить — она согласилась почти даром, небольшие деньги родственники должны были платить отцу, согласившемуся по такому случаю отпустить дочь в город.

К домашней работе Дина была привычной, и в городской квартире в отсутствии скотины и огорода хлопот было много меньше, чем в деревенском доме. И Дина на полставки устроилась в столовую неподалёку от нового места жительства. Тётушка поворчала на непоседу и вертихвостку, которой оказалось мало замкнутого мирка городской квартирки и общения со старым, мудрым человеком, но потом согласилась, что для приживалки, а по мнению пожилой женщины девчонка жила у неё из милости, деньги лишними не будут.

Через прилавок раздачи с половником в руке Дина осторожно смотрела на огромный мир, дивилась, привыкала. Во вполне приличную столовую по большей части приходили голодные мужчины, те, кому жёны не собирали на работу баночки и судочки, а таких в портовом городе было много. Их весёлые, солёные шутки смущали. От откровенного грубоватого заигрывания Дине было не по себе. Хищных взглядов она опасалась, сильных рук, даже ложку в общественной столовой державших по-хозяйски цепко, избегала. Под форменным халатиком семнадцатилетняя девчонка прятала бедные платьишки из полиэстера, густые волосы скрывала под косынкой, глаза — под опущенными ресницами.

Вадим рассказывал ей потом, что приметил её по этим глазам опущенным долу. Очень уж захотелось ему заглянуть в очи стеснительной молодой девушке, наливающей ему в тарелку щи. Что-то он ей сказал такое, что она засуетилась и, прежде чем заправить суп сметаной, поправила косынку на голове. Это и стало предопределением: в тарелке со щами Вадим обнаружил женскую серёжку. Он не поленился сходить к раковине, вымыть украшение, промакнуть салфеткой, дождаться и встретить Дину после смены. Возвращая серьгу, Вадим наконец-то заглянул в чёрные глаза и настоял на том, чтобы самому вдеть проволочную петельку в девичье ушко. Они шли по осенней улице, и серёжки-бубенчики слегка позвякивала в такт шагам, Вадим невольно прислушивался к этому едва слышному серебряному разговору. Дина молчала, привычно опасаясь мужского внимания, зато Вадим вещал без остановок, как радио. Так миниатюрная девушка в ярко-зелёном плащике стала феей Динь-Динь — Вадим, как сумел, пересказал сказку о мальчишке, который не хотел взрослеть. Дине в жизни никто не рассказывал сказок…