Молох. Укус кобры (СИ) - Шерр Анастасия. Страница 41

— Нравится? — резко приставил лезвие к моей шее, а я подбородок вверх подняла, вытянулась стрункой. — Это один сокамерник на киче подогнал. Вернее, он им хотел мне глотку вскрыть, как консервную банку, — кидает мне в лицо хрипло, с едкой и злобной усмешкой. От него пахнет алкоголем, но сам Молох трезв. Я и раньше редко видела его пьяным. Сколько бы ни выпил спиртного, всегда оставался внимательным и настороженным. Впрочем, ему по-другому нельзя. Стоит хоть раз крепко уснуть или просто потерять бдительность, и всё… Так было раньше. Но, похоже, что и спустя годы он не растерял свои привычки. — Знаешь, что я с ним сделал? С незнакомым мне человеком?

— Догадываюсь, — прошептала, стараясь не делать резких движений. Потому что он-то вроде и трезв, да только алкоголь, гуляющий в крови, более ласковым убийцу не делает.

— А теперь догадайся, что я сделаю с теми, кого считал близкими. К примеру, с тобой?

— И что же? — поднимаю на него бунтующий взгляд. Тот самый, который он терпеть не может. — Ну что? Убьёшь? Если бы хотел, уже убил бы. Так что ты можешь мне сделать, чего не сделали твои дружки? Да, я тебя предала. Я сделала это осознанно. Но ты не знаешь, что мне пришлось тогда пережить. Ты не знаешь, в каком аду я жила. Так что давай. Либо убей, либо…

— Либо что? Что мне с тобой сделать? Давай, расскажи мне. А то я, блядь, десять лет думаю и всё никак решить не могу, — Молох склоняет голову, рассматривая меня исподлобья, кривится от презрения, но я замечаю также и похоть, которая появляется в его глазах и тут же гаснет, поверженная ненавистью. — Ты не представляешь, как много всего я хочу с тобой сделать. К примеру, закрыть тебя в этом доме лет на десять. Как тебе такой вариант?

Меня обдаёт жаром, а внутри, наоборот, всё стынет ото льда и холода в его голосе.

— Если тебе станет от этого легче… — начинаю осторожно, но он вынуждает замолчать, ударяя кулаком в стену рядом с моей головой. А после снова приставляет лезвие к горлу и дёргает пуговицу моих джинсов.

— Хватит, сучка ты гребаная, хватит корчить из себя невинность. Ты, тварь, бабло за меня взяла, — рывками штаны мои расстёгивает, спускает их одной рукой, продолжая удерживать с помощью ножа. А я и не пытаюсь сопротивляться. Абсолютно нет желания. Я так устала за эти годы. Зверски, невыносимо устала. И нет во мне больше сил. Ни бороться, ни воевать. Ничего внутри не осталось. Только по дочери сердце болит.

— Делай со мной, что хочешь. А Еську спаси. Она же дочь твоя, — содрогаюсь от накатившего озноба, а Молох, сжав челюсти, разворачивает меня лицом к стене и заставляет встать раком. Врывается в меня быстро, озверело, едва не рвёт своим членом и сам же от боли шипит. Но не отпускает, лишь глубже толкается, будто наказывая нас обоих. Где-то на задворках вмиг помутневшего сознания слышу звук упавшего на пол ножа. И, уперевшись в стену руками, стону от сладкой боли.

Оказывается, я не забыла, как оно. Тело тут же откликнулось, и в промежности стало мокро. Не влажно, нет. Именно мокро. То, чего не происходило со мной уже так давно.

Да, ему нравилось видеть её такой. Убитой, уничтоженной. Нравилось заполнять этой ненавистью ту пустоту, что она оставила после себя. Как выжженный пустырь, чёрный и абсолютно непригодный к жизни. Так уже десять лет выглядела его душа. Однажды ей помогла возродиться одна мелкая, приставучая девчонка. А потом эта же девчонка её и растоптала. Цинично и так подло, как он мог ожидать только от злейших врагов. Прошлась своими босыми ногами по его нутру, разбередила там всё, надежду подарила. И убила её с особой жестокостью.

Ненавидел ли он эту девчонку сейчас? Да. Зверски. Так сильно, что хотел заставить её ночевать в холодной гостиной, примотанную к стулу, как Сенин. Но всё ещё ревновал эту блядину. Как чокнутый ревновал. До красной пелены перед глазами и бешеного стука под рёбрами.

И хотел эту паскуду так же сильно, как раньше. До зубовного скрежета, до помутнения. До красных бликов перед глазами.

А когда не выдержал и нагнул её у стены, едва рассудка не лишился. Она всё такая же осталась. Как раньше была. Тугая до пиздеца и отзывчивая до невозможности. И там всё нежное такое, как у той девочки, блядь, у которой он первым был. Которой отлизывал, как голодный, дорвавшийся зверь. Впервые в своей жизни. И она была единственной, с кем было так… Так, сука, сладко, что скулы свело и всего перекосило, когда снова в ней оказался.

И десять лет, о которых он постоянно думал, чтобы тлела внутри ярость и злоба, исчезли. Испарились нахер, будто и не было их. Нет больше гнева.

И ошалевший, оттого что, наконец, получил то, о чём десятилетие только мечтать мог, забылся вообще. Только похоть осталась. Дикая и маниакальная. Бешеная, больная.

Очнулся, лишь когда она кончила, зажимая внутри мышцами его член, и застонал, ловя такой запредельный кайф, какой только с ней мог испытывать. Сонька назад подалась, насаживаясь на него сама, полностью в себя вбирая.

Выдохнул шумно, рвано. Как же охеренно там. Как тесно. Будто и не было здесь других мужиков. Кончил в неё, а потом вспомнил про муженька того её паршивого. И про щегла, который на суде её под ручку водил. И хрен знает, сколько их ещё было. И снова по венам огонь потёк, будто яду туда впрыснули. Кислоты какой-нибудь.

Оттолкнул её, штаны застегнул. И чувство пустоты опять заполнило изнутри. Думал, не сможет её трахать больше. Побрезгует после других. Отвратит его от неё, как от грязи. Но нет. Всё по-прежнему осталось. И за это тоже себя ненавидел. За слабость перед предавшей бабой, всю жизнь его перевернувшей. Сколько так ещё будет? Сможет он вообще от неё избавиться? И хочет ли?

На полу сижу со спущенными штанами, на него смотрю. И чувствую себя последним дерьмом. Вижу ведь, как мерзко ему. Будто, и правда, в отходах извалялся и теперь кривится, морщится от презрения. А отказать себе не смог.

Горько усмехаюсь. Не одну меня, значит, все эти годы корёжило. Не забылось, значит. Ни у него, ни у меня. Как были помешанными, друг на друге повёрнутыми, так и остались.

Я ведь с мужем так и не смогла нормальной интимной жизнью жить. Скованная с ним была, будто по рукам и ногам связанная. И не чувствовала ничего из того, что с Молохом чувствую. Думала, не умею так больше. Атрофировалось это чувство чистейшей похоти и бешеного желания. А нет. Просто мне ОН нужен был.

Со вздохом поднимаюсь, надеваю джинсы. И, привалившись к стене, долго смотрю на него. Как в кресло падает, глаза закрывает и думает о чём-то. Хорошо бы о дочери. С нами-то и так всё ясно. Нам уже не излечиться.

— Я просто понять не могу. Почему? Почему ты не выбрала для нас обоих то, что должна была выбрать? Это из-за неё? Из-за дочери? Ты меня предала, потому что они ею тебя запугали? — и на меня смотрит. С какой-то только ему одному понятной надеждой.

— Нет. Я предала, потому что они тебя убить обещали. А о дочери я узнала уже после суда.

Кривит губы всё в той же усмешке презрительной.

— А под других мужиков лечь они тоже тебя угрозами заставили?

— Серьёзно, Молохов? — усмехаюсь горько. — Мы в таком дерьме, наша дочь в руках этих ублюдков, а ты злишься, потому что оказался не единственным мужиком, побывавшим во мне? — я хочу добавить ещё пару слов по поводу его моральных устоев, но не успеваю, потому что Молох срывается с места, хватает меня за волосы и опрокидывает на кровать. Сам же, возвышаясь сверху, сжимает свои пудовые кулачищи.

— Представь себе, сука. Когда я сказал тебе тогда, что ты моя и других не будет, я не шутил. Или ты забыла, как я тебе давал шанс уйти? Мм? Я тебя заставлял со мной быть?! Может, принуждал? Насиловал? Избивал? Как ты на суде сказала!

Сжимаюсь в комок, когда он сверху нависает, уперевшись руками в постель по обе стороны от моей головы, лицо моё рассматривает и склоняется так низко, что чувствую его дыхание на своих губах.