Обещания богов - Гранже Жан-Кристоф. Страница 30
Что ужасало в этих картинах, так это полное отсутствие жалости, доброжелательности. Или хотя бы неловкости, учитывая твердое намерение с такими людьми покончить. В глазах властей эти несчастные были уже мертвы.
Она еще раз пробежала список: начинался процесс уничтожения, и она попалась под руку одной из первых. Scheiße!
Минна спросила себя, к кому можно обратиться за помощью. В Институт Геринга? Но наверняка именно эта ассоциация курировала выполнение плана. В Министерство здоровья? Но его теперь объединили с Министерством внутренних дел, потому что отныне все находилось под контролем СС. Она подумала кое о ком из своих прежних профессоров, но все они или были евреями и уже исчезли, или же были арийцами и сменили окраску в тридцать третьем году. «Мартовские фиалки»… [65]
Внезапно в голове мелькнуло имя: Франц Бивен.
Он был единственным нацистом, кого она знала, и наверняка обладал определенной властью. В гестапо всё знают и всё могут.
Но как убедить его помочь?
Она давно уже чувствовала, что молчаливый циклоп положил на нее глаз, но этого явно недостаточно.
Она еще раз посмотрела на перечень имен, и у нее мелькнула идея.
Да, другого способа не было…
32
– Привет, малыш.
Симон Краус, сидевший в переполненном баре клуба «Нахтигаль», обернулся: перед ним высился Вилли Беккер, кости да блестки. Метр восемьдесят роста и максимум пятьдесят кило веса, длинный и жесткий, как шест. На нем был приталенный смокинг из винно-красной тафты с черным шалевым воротником. Веки подведены карандашом до самых бровей.
– Не мог бы ты прекратить так меня называть.
Вилли положил свою длинную клешню ему на плечо:
– Твой вечный комплекс лилипута. Что ты заказал?
– «Космополитен».
Вилли наклонился – пахнуло сильным ароматом сандала и еще каким-то неопределимым, но очень мужским запахом.
– Брат, не хотелось бы тебе говорить, но это питье для пидовок.
– Поэтому его здесь и подают, верно?
Вилли выпятил свою хилую туберкулезную грудь:
– Ты что выдумываешь? Я люблю мужчин, но настоящих, крутых, с тату!
Симон рассмеялся. Этот поэт вместо гвоздики вдел в петличку орхидею. На блестящей бордовой ткани чувственный цветок смотрелся как нечто смертоносное.
– Я схожу принесу тебе, – бросил он, прокладывая дорогу сквозь толпу.
В двадцатых годах Берлин был европейской столицей искусств, мюзик-холла и распутства. Нигде больше не скопилось столько гениев, кабаре и борделей. И все это несмотря на нищету и царивший хаос. Государственные перевороты и голод сыпались градом, но стоило наступить ночи, и город заходился в конвульсиях, попутно пренебрегая всеми нормами морали.
В свои студенческие годы Симон еще застал конец той эпохи. Сегодня все смел национал-социализм, и ночные герои вернулись в свои логова.
Но затушенные очаги еще тлели…
А потому на Ноллендорфплац, в квартале Шёнеберг, еще таились несколько темных искорок. Например, гомосексуальный клуб «Нахтигаль» держался на плаву (один дьявол знает как), укрывшись в тени линии метро, идущей над площадью.
Его хозяин, Вилли Беккер, достоин отдельного рассказа. Танцовщик, актер, писатель, он также был гомосексуалом, наркоманом, сутенером и мошенником. Когда-то он познал успех в литературных кабаре, играл в фильмах ужасов, танцевал в куче спектаклей, публиковал стихи в заумных журналах, прежде чем стать импресарио Аниты Бербер, знаменитой артистки, которая любила танцевать голой везде, где ей только приходило в голову, и кончила тем, что умерла в нищете, пропитавшись до мозга костей алкоголем и кокаином.
Легенда гласит, что Вилли, пьяный, как свинья, и чахоточный, как поэт, явился на ее похороны полуголым и рыдал под дождем с цветком в зубах. В те времена Берлин умел произвести впечатление…
Но зачем малыш Симон притащил нынче свою бледную смазливую мордашку в это сумеречное кабаре? Потому что после смерти Аниты Бербер Вилли нашел себе новую компаньонку в лице Лени, тоже танцовщицы-малолетки, но не менее раскованной. На пару они наверняка общипали немало богатеньких обывателей, пока Лени не сорвала крупный куш – банкира Ганса Лоренца.
По сей день эти две ночные птицы оставались напарниками, и к гадалке не ходи, именно старый банкир финансировал клуб чахоточного.
– Вот, ваше величество, – шаркнул Вилли, ставя перед Симоном стакан. – «Космо», приготовленный с особым старанием для нашего почетного гостя!
Его большие совиные глаза впились в Симона, который инстинктивно втянул голову в плечи.
– Спасибо.
– Каким ветром тебя занесло, моя птичка? Решил сменить ориентацию?
– Хотел узнать, как Лени.
– Я ее давно не видел, мы поругались.
– Из-за чего?
– Из-за мужика с минетом, то есть с лорнетом.
– А ты будь выше этого, – посоветовал Симон. – В Берлине каждый выживает, как может, и Лени еще не так плохо выкрутилась.
– И все же этот банкир… У него пиписька наверняка не больше потертого пфеннига.
– Может, Лени такие и нравятся.
Симон отпил глоток. Джин, «Куантро», лимонный сок, клубничный сироп… В итоге та еще бурда.
На сцене появились музыканты. Саксофон, контрабас, гитара, тарелки. Артисты – всем за сорок – были в форме гитлерюгенда. Коричневые рубашки, красные нарукавные повязки со свастикой, пояс с орлом на пряжке, короткие штаны и высокие гольфы.
Ничего не скажешь, Вилли не из пугливых. По нынешним временам такие шутки могли поставить вас прямиком перед расстрельной командой.
– Побереги нервы, – улыбнулся хозяин заведения, заметив тревожное выражение на лице Симона. – Половина warme Brüder [66] здесь нацисты. Это их давняя традиция еще со времен СА. Если Гитлеру понадобятся несколько здоровых членов для защиты своего жизненного пространства, пусть заглядывает сюда.
«Нахтигаль» действительно был одним из редких мест в Берлине, где можно было забыть о море свастик и бандитских мордах эсэсовцев.
– Значит, от нее никаких новостей? – вернулся к прежней теме Симон.
– Нет.
– Как давно?
– Примерно с неделю. – Вилли вдруг нахмурился – что было трудно заметить под слоем черной карандашной подводки. – Мне пора беспокоиться?
– Вовсе нет. Просто она не пришла на последний сеанс.
Симон снова пригубил розовую жидкость. Вилли был совершенно прав: бабское питье. Слишком сладкое, а под конец и вовсе отвратительное.
– Ей наверняка надоело рассказывать тебе скабрезные истории, да еще и платить под занавес. Что-то неладно с психоанализом. Когда идут в театр, то раскошеливается зритель, а не актер.
Симон добродушно покачал головой – если бы он записывал все нападки, которым подвергался при нем метод Фрейда, у него уже скопилась бы целая библиотека.
– В любом случае я все же хотел бы ее повидать. Как друг.
– Надо же. Легки на помине…
Вилли заметил новых клиентов, только что откинувших тяжелую черную бархатную занавесь, перекрывавшую входную дверь.
– Извини меня. Я должен заняться Коричневым домом.
Симон проследил взглядом за Вилли и узнал – или ему так показалось – важных шишек нынешнего режима. Физиономии, которым регулярно отводились страницы таких газетенок, как Völkischer Beobachter [67] или Der Stürmer [68]. Но имен он вспомнить не мог. Их столько было…
Вилли крикнул ему, перекрывая шум:
– Оторвись за мое здоровье!
В это мгновение гитлерюгендцы на сцене затянули «It Don’t Mean a Thing If It Ain’t Got That Swing» [69] вопреки всему, что дозволялось играть в эти времена в Берлине. Учитывая послеполуденный «Tar Paper Stomp», сегодняшний день прошел у Симона под знаком джаза.