К морю Хвалисскому (СИ) - Токарева Оксана "Белый лев". Страница 53

– Ну ты парень и везучий! – пробасил дядька Нежиловец, нацеживая в чашку медовое питье и с улыбкой глядя на молодого ромея. – Еще бы полпальца в сторону, и заказывали бы мы по тебе панихиду! И ты, девочка, вовремя на выручку батюшке подоспела! – продолжил старый воин, с отеческой нежностью глядя на хозяйскую дочку. – Только как же ты, радость моя, на такое решилась, ведь ответ придется держать не на этом Свете, так на Том.

– Не в чем мне ответ держать, – безмятежно отозвалась Мурава. Она взяла из рук старого воина чашку и поднесла ее к губам юноши. – Никаких беглых рабов батюшка сроду не укрывал. Булан-бей за Анастасия денег не платил – стало быть, он ему и не раб!

Подергивая редкую рыжую бороденку и недоуменно разглядывая окровавленное плечо Анастасия, к ним подошел Путша.

– Я вот в толк не возьму, – сказал он. – Как же это получается: Булан бей проткнул человека едва ли не насквозь, а сабля у него осталась чистой?

– Я успел вытереть клинок, – еле шевеля бескровными губами, устало отозвался ромей.

Сыны ветра

Высоко в небе, там, где воздушные струи прозрачны, а незамутненный земными испарениями лазоревый купол особенно чист и глубок, парил коршун. Неподвижно раскинутые крылья неуловимыми взмахами безошибочно находили восходящие потоки. Взгляд обозревал простирающуюся до самого края небес перерезанную оврагами, вздыбленную холмами, разделенную на две неровные половины рекой, выжженную, пропыленную равнину.

Всего каких-то пару месяцев назад эта равнина выглядела совсем иначе. Она пленяла взор красой расцветших на тучной земле цветов, дразнила обоняние пряным запахом трав, ласкала слух песнями птиц, возвращавшихся с зимовок к родным гнездовьям. С высоты, на которой привык свершать свой полет крылатый хищник, она напоминала то ли драгоценный ковер, сотканный степной красавицей в ожидании жениха-багатура, то ли россыпь самоцветов, которые пылающий страстью герой поднес своей возлюбленной на малахитовом блюде.

Нынче все выглядело иначе. Ковер повернулся изнанкой, невзрачной, как вытертая подстилка нищей старухи, самоцветы подальше от глаза дурных людей убрали в мешок, в котором прежде хранили ржаную муку. Травы пожухли, объеденные жадными челюстями бесчисленных животных и вытоптанные их копытами, аромат цветов истаял, все, что летало и пело, попряталось в ожидании вечерней прохлады.

Единственной движущейся точкой, которую различал на равнине пернатый летун, была одинокая ладья, вместе с рекой упорно продвигающаяся к полудню. Коршун мерил степь взмахами своих крыл уже полсотни лет и эту ладью неоднократно видел. Знакома была ему ее гордая, хищная стать, известен парус, украшенный изображением его далекого родственника и злейшего врага, белого сокола. Знал коршун и хозяина ладьи, новгородского боярина Вышату Сытенича, и его людей. Нередко летел он следом, чтобы попировать на остатках их ужина. Но ближе не подбирался – ведал, что его время еще не пришло.

И если бы пернатый старожил хоть немного интересовался людьми до того, как они превращались в его сыть, он несомненно удивился бы тому, что кормщик, все эти годы неизменно стоявший у правила, нынче словно бы вновь сделался таким, каким пришел на эту реку в первый раз – молодым, статным, красивым. Да еще зачем-то надел на себя совершенно не свойственный его племени наряд – накинутый на одно плечо плащ и широкие, впору вчетвером залезать, штаны.

А если бы хозяин ладьи не питал граничащего с брезгливостью презрения к вонючему пожирателю падали, он непременно объяснил бы, что над извечным ходом времени властен один лишь Господь Бог, и что на правиле нынче лежит совсем иная рука. Затем бы он непременно показал своего верного кормщика, уныло сидящего под пологом с целебными пиявками на затылке, лицом схожего цветом с парадной мантией ромейского императора.

Хворь напала на дядьку Нежиловца вскоре после выхода из Булгара. Сказывались жара с духотой, волнения последних дней, да и возраст, как это ни печально, о себе напоминал. Попервам старик крепился. Глотал какие-то известные только ему снадобья и, невзирая на дурноту и одышку, по целым дням стоял, не выпуская из рук тяжелого правила, полагая, что работа – самый лучший лекарь. Однако, хворь оказалась сильнее. И настал такой день, когда старый воин не то, что весла, головы от палубного настила поднять не смог.

– Укатали сивку долгие годы, – тяжело вздохнул он. – Пора уступать молодым!

И как-то само собой получилось, что на место у кормового весла Вышата Сытенич поставил Лютобора. Дядька Нежиловец не возражал:

– Уж кому-кому, а ему я бы не то что снекку, боярскую дочь без опаски доверил бы!

В самом деле, доверять было за что. Обладая безукоризненным чутьем потомственного корабела, Лютобор при этом знал степь и обычаи населявших ее народов так, как может знать лишь человек, проведший в этих краях не один год. Разве кто другой умел так безошибочно по оставленному кострищу определить, кто и когда в этом месте стоял. Отличить дым пастушеских костров от сигнальных огней, а чеканный перестук копыт едущего размашистой рысью дозорного отряда от гулкого топота идущего на водопой стада.

Новгородцы только диву давались

– И откуда он все это знает? – недоумевал простодушный Путша

– Да небось в холопах у степняков ходил! – презрительно озирая испещренную рубцами спину русса, кривил губы Белен.

Лютобор, как обычно, ответов на вопросы не давал и на боярского племянника внимания не обращал. Иных забот хватало. Его рука неуловимо направляла тело корабля, а взгляд прищуренных, внимательных глаз то скользил по реке, безошибочно определяя направление ветра и прихоти течения, то устремлялся к горизонту, выискивая скрытые от прочих приметы, то устремлялся к небесам, чтобы проверить, не обнаружил ли чего занятного добровольный дозорный, старый серый коршун.

Единственное место, куда у русса не хватало времени бросить взгляд, был участок палубы возле мачты, защищенный от солнечных лучей обширным холщовым пологом, где в этот знойный час отдыхала дружина. Там сейчас царило оживление: бывший хазарский пленник Анастасий рассказывал увлекательную повесть о странствиях хитромудрого Одиссея. Молодой ромей в последнее время частенько развлекал парней различными выдуманными и невыдуманными историями: рассказывал юноша лишь немногим хуже Лютобора, да и разных стран повидал не меньше, чем он.

Стоит ли говорить, что с особым упоением новгородцы слушали рассказы о войне за Крит и о своих земляках, отличившихся в ней. В такие часы к воинам нередко присоединялась боярышня, и вряд ли какой сказитель нашел бы в целом мире слушателя более внимательного и благодарного.

Над палубой только что отзвучали последние слова песни о победе царя Итаки над страшным циклопом, и пока рассказчик переводил дух и глотал целебный отвар, который приготовила для него строгая льчица Мурава, ватажники с удовольствием обсуждали услышанное и решали, какую басню им бы послушать дальше.

– Да что тут спорить, – махнул рукой сидевший над миской свежезасоленых рыбешек Твердята. – Давай дальше про Одиссея! Надо же узнать, достиг он, в конце концов, своей Итаки или нет!

– А может, лучше давешнюю баснь, – смущенно попросил Путша, – про то, как Александр Великий дошел до края земли и решил подняться на птицах в небо?

– Если уж сказывать про Александра, – заметил дядька Нежиловец, – то я бы лучше послушал сказ о его победах! И мне, старику, радость, и вам, неслухам, поучение. Ты как считаешь, Талец?

Новгородец покачал головой, подвигал плечами, пошевелил черными усами, а потом сказал:

– А пускай Мурава Вышатьевна рассудит. Какая ей басня милей, ту и будем слушать.

Ватажники загомонили, одобряя решение товарища: боярскую дочь здесь привыкли чтить и уважать не меньше самого Вышаты Сытенича. К тому же в области различных старинных повестей Мурава считалась лучшим знатоком после дядьки Нежиловца, не зря же она свои ромейские книги читала.