Три Нити (СИ) - "natlalihuitl". Страница 175

— На вкус лепешки — как тряпка. Причем та, которой полы протирают, — жаловался Ишо, хлопая себя по втянувшемуся животу. — Я уже и забыл, как пахнут жареные момо. Но увы! И этот скудный урожай дается с трудом. Чтобы получить его, нужно тепло, да не просто тепло. Нужна жизнь — та, которая войдет из огня в землю, из земли — в зерно, а из зерна — в хлеб. Поэтому приходится мало-помалу разграблять Стену, вынимая из нее чортены… И вот, живые питаются мертвыми. Что ж, по крайней мере, теперь мы кормим многих, а не одного!

И Чеу Луньен горько смеялся.

Я же рассказывал ему о богах — для кого теперь хранить их секреты? Многое почжут уже знал, но кое-что и ему оказалось в новинку. Особенно Ишо полюбились сказки ремет — те, что записали родители Сиа. Я помнил их наизусть и охотно потчевал его притчами о неверной жене колдуна, о путешествии за волшебной книгой, охраняемой призраками, и о зачарованном царевиче, избежавшем предсказанной смерти от змеи и от крокодила, но обреченном встретиться еще и с третьим зверем…

— И что было потом? — нетерпеливо спросил почжут, стоило мне запнуться.

— Не знаю. Сиа пролил на тетрадь что-то, и вместо слов дальше — сплошное пятно.

Ишо понурился, почесал затылок, а потом пробормотал:

— Ты говорил, что записал и нашу историю?

— Так и есть.

— О чем она, как полагаешь?..

Вопрос не застал меня врасплох — пока я составлял свитки, сам много размышлял об этом.

— Пожалуй, будь все случившееся сказкой, она звучала бы так: в темном подземелье жило чудовище, стерегущее сокровище. Иногда чудовище выползало на поверхность и поедало народ из города неподалеку. Об том узнал странствующий герой, родившийся под двойной звездой. Белая звезда сказала ему — помоги страдающим! Чудовище велико, но примени хитрость — закуй его в цепи во сне и оставь умирать от голода и жажды. Черная звезда сказала ему — укради сокровище! Чудовище велико и покрыто крепкой чешуей, но примени хитрость — дай проглотить себя и распори его живот изнутри, а потом оставь истекать кровью. Герой послушался своей судьбы; он сошел вниз и нашел логово чудовища…

— И что было потом?

— Потом, — отвечал я, — из подземелья никто не вышел.

— Хороший же ты писатель, Нуму, — раздраженно буркнул Ишо. — Зачем нужны сказки с таким концом?

И он растворился в темноте сна, печальный, как забытый на привязи баран. А впрочем, чему радоваться, если весь мир погрузился в ледяную гробницу… как и те двое, что повинны в этом?

Иногда я захожу проведать их, хотя мне тяжело лишний раз покидать спальню: в спине простреливает, а застуженные кости скрипят, как несмазанные петли. Но все же, держась за стены (лампы под потолком теперь едва тлеют: света здесь хватило бы только сове или нетопырю), я пробираюсь в заброшенный сад. Теперь там нет ни черной пшеницы, ни диких растений, ни пруда: на каждой пяди земли растут кристаллы. Если случайно наступить на них, можно поранить лапу до крови, так что дальше я крадусь на цыпочках. В самом сердце залы — там, где закончилось сражение Железного господина и Палден Лхамо, — самоцветы разрослись так, что превратились в огромный столп, от пола до потолка. Если прижаться лбом к его граням и заглянуть внутрь, можно различить очертания двух тел, прижавшихся друг к другу в вечных объятьях… Но, может, это мне кажется сослепу; молодая острота зрения давно покинула меня.

Иногда кристаллы горят в темноте — тем самым страшным, злым светом. Тогда я знаю, что чудовище ворочается глубоко внизу, под снегом и льдом, под корнями гор, не в силах выбраться наружу. Ун-Нефер сдержал свое слово: пусть он не смог сохранить Олмо Лунгринг, безымянная тварь останется здесь навсегда. Если правда то, чему меня учили ремет — что кроме нашего мира есть и сотни тысяч других, — то их обитателям нечего опасаться. Не будет больше смертей; не будет Эрликов. Кто бы ни жил там, за небесами — спасен. Правда, невольно мне становится жаль Железного господина… и даже его сестру. Позабыл ли я об их жертвах — тысячах душ, которые они погубили, вольно или невольно? Нет. И все же горько на сердце… Но я стар, и слаб, и слезлив, а потому надеюсь, что мне простится.

Да, я стар. Моя грива, когда-то черная, теперь совсем седа; и я давно окончил работу над свитками. Больным пальцам стало тяжко держать кисть и стило, и не о чем больше писать. Не о том же, как я чуть не лишился половины зубов, пока жевал волшебные хлебцы те? Их пресный вкус надоел мне до тошноты. Приходится солить их золою, чтобы желудок не выталкивал пресное угощение обратно. Унылое существование! Оно давно должно было закончиться, но смерть все не приходит. Не оттого ли, что я боюсь умирать? А боюсь потому, что не знаю нового бардо. Раньше любой ученик шена мог растолковать, что ждет оставивших тело; но с тех пор нарушился весь ход вещей! Кто возьмется предсказать: попадет ли моя душа в пасть твари-под-землей? Притянется ли к Стене, чтобы забиться в один из пустующих чортенов, как птенец в яйцо? Или так и будет носиться неприкаянной, среди тысяч братьев и сестер, умерших во время долгой зимы, в вихрях метели, в черноте ночи, пока солнце не погаснет на небесах?

Увижу ли я печальный призрак Сиа, оплакивающего сына? Столкнусь ли с Рыбой, Макарой, Саленом — моими несчастными друзьями? Взглянет ли на меня голубыми глазами Кхьюнг… или она ушла в пределы, недоступные прочим? А может, в зимней буре явится грозный, беспокойный дух Зово, чтобы посмеяться надо мной — бессильным, никчемным стариком, который никого не спас и никому не помог?.. Не знаю; но боюсь. Правда, в те дни, когда одиночество становится невыносимым, я сам зову их и порою будто бы слышу голоса, отвечающие мне. Но, может, это ветер шумит в пустых покоях, или лед разрывает трубы в механическом чреве Кекуит?..

Вот и сейчас, с самого утра, я слышу краем уха щелканье, треск и звон. Уже почти полдень; звуки, хоть и размытые моей глухотой, становятся все громче… И, готов поклясться, они доносятся из сада! Я долго пытался не замечать их, но теперь все же пойду проверить, что происходит.

***

Едва справившись с туфлями (те подпрыгивали на полу, словно пара парчовых кузнечиков), я вывалился из спальни и побрел темными коридорами к сердцу Когтя. Отчего тряслись мои поджилки — от старости или от страха? Или это сам дворец дрожал от основания до макушки? Не знаю; но когда я добрался до сада, там все ходило ходуном. Земля взрывалась, брызгая черными комьями; стены трещали, роняя куски багрового стекла, и отовсюду, как пчелы из потревоженного улья, лезли кристаллы. Снизу, сверху, с боков — точно стрелы, они протыкали тело дворца. Я и хвостом не успел махнуть, как мне перегородило путь обратно! Оцепенев, я тупо таращился на светопреставление вокруг; и вдруг в ушах взвыло — истошно, жутко. Не сразу я понял, что впервые за долгие годы слышу голос Кекуит; она проснулась! Что-то двигалось в ее нутре, что-то вздыхало и шевелилось, и снаружи ее потугам отзывались громыхание и гул… Стена!

Опомнившись, я изо всех сил поспешил вперед — к прежнему выходу из дворца, откуда спускалась на крышу Перстня корзина с Чомолангмой… Но сейчас было не до воспоминаний! То и дело спотыкаясь, оскальзываясь в грязи и царапая шкуру о проклятые каменюки, я обогнул сад по краю, старательно держась подальше от хрустального столпа. Тот вспыхивал, и угасал, и вспыхивал снова, будто кто-то раздувал могучим дыханием тлеющие угли. Боги, боги! Что же творилось?.. Наконец я оказался у прохода, ведущего наружу. Не нужно было оборачиваться… но я обернулся.

Столп треснул. Из его сердцевины бил свет — красный, как свежая кровь; края разлома мало-помалу расходились, обнажая что-то живое, влажное, шевелящееся… Взвизгнув, я бросился прочь, вмиг забыв и о старческой немощи, и о больных лапах, и остановился только у заслона — того, за которым в былые времена прятались лха в утро Цама. Задыхаясь, я прислонился лбом к холодной поверхности. Идол с бычьей головой, сидящий на страже дворца, грустно уставился в пустоту; сквозь поврежденные стены на железную морду сыпал снег. Я вытянул лапу и поймал одну снежинку; белый комочек исчез на пальце. Вдалеке скрежетали поворачивающиеся механизмы Стены. Я знал, что это значит — конец. Чудовище вырвалось на свободу и сейчас забирает приготовленные для него жертвы. Я знал… но не мог поверить.