Чёрные лебеди (СИ) - Ларсен Вадим. Страница 28

Уги с презрением осмотрел свою левую изуродованную руку. Это она сжимала тесак. Именно этой трехпалой рукой он нанес тот страшный удар, который изменил его жизнь — поделил ее на «до» и «после». Он всем сердцем ненавидел эту конечность. Это не он убил мальчишку. Это сделала она — ненавистная трехпалая рука — ненужный отросток, мешающий жить. Он с остервенением вытянул руку перед собой. Поднёс к лицу. В свете луны увидел торчащие обрубки безымянного и мизинца и три дрожащие пальца, убившие ребёнка, считавшего его лучшим из лучших.

Вынув из-за голенища тесак, он посмотрел на присохшую к стали черную кровь, и аккуратно провел острым лезвием вдоль трёхпалой ладони. Кровавая борозда рассекла грубую кожу. Рука не шелохнулась. Ей было все равно. Он провел еще раз. Кровоточащий крест разделил широкую ладонь на четыре части. Уги не чувствовал боли — это уже была не его рука. Она перестала быть его в тот момент когда, готовясь к удару, сжала рукоять тесака.

Он улыбнулся. Вот как? Именно так — его юный друг умер не от его руки, а от чужой, от враждебной. И теперь ей не было места под луной. Праворукий развернул ладонь тыльной стороной, затем снова повернул к себе. Приблизил к глазам, отстранил, вытянув руку. И вдруг глубоко и резко всадил в неё тесак. Лезвие вошло по рукоять. Рука еле уловимо дернулась. Кровь хлынула, заливая предплечье. Он снова улыбнулся — сейчас он отомстит ей за Пепе.

Лезвие вновь вошло в ладонь. Затем снова и снова. Уги бил тесаком мерзкую плоть и беззвучно смеялся. Глаза заливали слезы. Он неистово кромсал руку горячей от крови сталью и смеялся. Громко, неудержимо, злобно.

Через семь дней плавания на горизонте показался Оман.

Истерзанная ладонь, превратившаяся в бесформенные ошметки, кровоточила не переставая. Приходилось все чаще и тщательнее выполаскивать в морской воде насквозь пропитавшуюся кровью ветошь. Все семь суток он выходил из трюма в основном по ночам лишь для этого. Пробирался на корму и перегнувшись через борт, набирал морскую воду в деревянное ведро для мытья палубы. Затем опускал искромсанный обрубок в ведро, и отрешенно смотрел, как тонкие гнойно-кровавые струйки кругами расходятся в чёрной воде.

Он ничего не ел. Кожа его высохла, лицо почернело, татуировки слились в одно бесформенное черно-синее пятно. Вместе с тем, никому не было дела до Праворукого. Матросы привычно выполняли свою работу, и лишь капитан несколько раз спускался в трюм навестить необычного пассажира.

— Смотри не отдай концы, — как-то бросил он, уходя, — хотя, если что, за бортом места много. Ты уж не первый…

— Об этом не думай, — ответил Праворукий. — Я не умру — я уже мертвый.

— На. — К ногам упал льняной мешочек. — Присыпай жгучим перцем, чтоб не сгнила.

Уги кивнул в знак благодарности.

— И еще, — капитан помолчал, раздумывая, стоит ли говорить, — на восточной окраине, возле городской свалки живет кузнец. Бывший рудокоп. Поспрашиваешь, его там каждая собака знает. Так вот, конечно, и с одной рукой можно жить безбедно, но ежели захочешь, он большой мастер заменять живое на железное.

Глава 2.3

Железный кулак юга

Несмотря на морозный воздух зарождающегося утра, узкие улочки трущоб невыносимо смердели гниющими помоями. Где-то совсем близко хрипло прокричал петух.

От неожиданности Праворукий отшатнулся, ударился плечом о каменную стену. Рука вновь заныла. Так же как и от сливных канав, от нее разило гнилью. Вонь напомнила ему поле после сражения. Смрад разлагающихся трупов, запах остывающей крови. Его била мелкая противная дрожь. Не от мороза, хотя из одежды лишь штаны да рубаха.

Впереди показалась хибара с длинной каменной трубой, плюющаяся в зимнее небо клубами едкого дыма. Ветхая дверь, в щелях между досками скачет пламя. То была кузница, которую он искал.

Он долго стучал, пока не услышал:

— Кто там?

Голосок тонкий, дрожащий. Он не ответил, продолжая барабанить по старым доскам.

— Добрые люди спят в такое время! — раздалось за дверью.

Перестал бить лишь когда скрипнул засов. Дверь отворилась, на пороге показался маленький худой человечек. Щурясь близорукими глазами, карлик осмотрел Праворукого соображая, что привело этого увальня в такую рань.

Мягко отстранив хозяина в сторону, тот переступил порог и закрыл за собой дверь.

— Ты здесь один? — спросил, осматриваясь.

— Одиночество — мой дар, — философски протянул кузнец. — Но если не уметь им пользоваться — оно может обернуться проклятием. Вижу, ты тоже одиночка?

— Сможешь? — пропустив сказанное мимо ушей, поинтересовался Праворукий, показывая культю.

Человечек молчал, не понимая. Во взгляде незваного гостя мелькнуло сомнение.

— Мне нужна новая рука.

— И что случилось со старой?

— Умерла.

— Как бы она тебя за собой не утащила, — внимательно рассматривая загнивающую руку, почти касаясь ее носом, буркнул малорослый.

— Так сможешь или нет? Только денег нет.

— Вот так всегда, — вздохнул карлик. — Ладно, проходи. Вижу, ты не уйдешь с пустыми… хм… с пустой рукой.

Гость устало сел на табурет, уложил левую руку на край стола, прикрыл глаза.

Подумал, что, по всей видимости, северянин уже мертв. Что суждено, того не избежать. Смерть придет ко всем в назначенное время, как ни крути. Для Гелара — веревкой на шее за чужое злодеяние.

— Эх… — устало выдохнул. Оказывается, все, что он терял раньше, и не потеря вовсе. Что можно потерять, когда ничего не имеешь? Когда ни к кому не привязан, ничем не дорожишь. Чего лишался раньше, быстро возвращал игрой, войной, кулаками. Чего вернуть не мог, скоро забывал, ибо не ценна была утрата. И вот впервые Праворукий узнал, что такое потерять по-настоящему. Что значит лишиться части себя. И этой частью была не рука.

Он огляделся. Всполохи горна бросали длинные мечущиеся тени, утопающие в саже на стенах. Хозяин неторопливо раздувал меха. Его кузница была крохотной, как и он сам. Низкий бревенчатый потолок, стена с одиноким окном, в которое мог протиснуться разве что кулак, под ним узкая лежанка. Лишь массивная наковальня да раскаленный пышущий жаром горн производили впечатление обители железного мастера.

Праворукий никогда не встречал таких крошечных железных мастеров. В его родном селении кузнец съедал за обедом полуторамесячного поросенка. Этот ко всему был еще немного горбат. Руки длинные, почти до колен, совсем не похожи на руки кующие железо. И все-таки выглядел хозяин кузницы неимоверно жилистым, словно сдавленная пружина. А еще поражали глаза, казалось плохо видящие, но очень живые и хитрые, сверкающие белками на черном от копоти лице.

— Моряк? — не оборачиваясь, поинтересовался горбун.

— А что? — уклонился от ответа Праворукий.

— Похож на южанина, — кузнец бросил на гостя оценивающий взгляд.

— Южанин, — соврал тот. Его чёрная от загара кожа, необычная для геранийской зимы, подтверждала предложенную версию. Карлик недоверчиво кивнул:

— Ну да, ну да… моряк-южанин. Значит с отакийских кораблей, что стоят в гавани?

Праворукий замялся:

— У… ты давай… забыл, зачем я здесь?

— Помню, — коротышка отпустил рукоять коромысла, и мехи, ухнув в последний раз, подняли ворох искр в раскаленном горне. — Вставай.

Уги поднялся.

Обхватив обеими руками загнивающую культяпку, кузнец резко подтянул её на себя, и парень почувствовал, как его немеющую руку будто сжали тисками. У кузнеца была по-настоящему мертвая хватка.

— Южанин, значит. — Он дернул так, что Праворукий еле удержался на ногах. — А говор местный.

Изуродованную руку обдал жар белеющего пламени.

— За последние сто лет ни один отакийский моряк не забредал к нам в Гнилой Тупик. — Человечек смеющимися глазами снизу вверх смотрел в лицо беглому. — Моряк-южанин и без денег. Разве такое бывает? Странный ты южанин. Еще и руки лишился.

Уги потянул руку назад, но карлик даже не шелохнулся. Казалось, его пальцы вросли в татуированное предплечье, пустили в нём корни, пронзив гниющее мясо до самой кости. Горбун медленно потянул изувеченную плоть ближе к кузнечному горну. Когда гниющая рука вошла в белый жар Праворукий, упав на колени, истошно закричал.