Ветер с Итиля - Калганов Андрей. Страница 73

Азей почернел еще больше.

– На то он воинский вождь.

– Над ним другой вождь есть, Перуном кличут, без воли его ни одно воинское дело, ни один поход не решается. Раз пошла малая рать в полюдье, выходит, так Перун захотел.

– Верно говорит пришлец, – раздался чей-то голос, – не время сейчас для полюдья.

– И за нас дюже зло бился чужак, я видел!

– Пусть Гнедыш скажет, – послышались выкрики, – пусть скажет, он мужик башковитый.

В круг вышел людин, тот самый, похожий на Григория Распутина, лицо его было хмуро.

– Испытать его надобно! – немного помедлив, сказал Гнедыш. – Пущай доказательства с ходу явит, так оно и по правде, и по чести будет. Коли чист он, то и пущай ступает на все четыре стороны. А коли упырь, так мы с ним по-свойски. Верно говорю, люди?

– Верно, Гнедыш, верно, – послышались голоса.

– Пусть явит обществу гром и молнию, тогда поверим!

– Да, и шоб на небе ни облачка!

– А с Опалихой как поступим?

– Да знамо как, – хмуро проговорил Гнедыш, – на мостки стащим, руки свяжем да в воду бросим. Коли утопнет, то не ведьма она, выловим. Значит, поклепал на нее чужак, за то ему наказание. А как плавать на воде станет, значит, и вправду ведьма, в костер ее.

Ведун, улучив момент, когда толпа немного притихнет, достал из-за пазухи связку оберегов, поцеловал.

– Сход решил! Как разгорится погребальный костер, устроим испытание. – С ненавистью Азей скосился на Степана. – А пока, соколик, посидишь в порубе, чай, привычный.

– До того он побудет в моей дружине, – раздался хриплый голос. – Негоже вою без причины в яме томиться.

Алатор подскакал к Степану, кинул повод трофейного скакуна:

– На-ка.

Белбородко вскочил в седло и, вдавив пятки в бока скакуна, помчался прочь, туда, где у самой реки стояли телеги и вились дымы костров. К воинскому стану.

У берега широким полукругом стояли телеги, на которые была грудами свалена хазарская сброя: кривые сабли, кольчуги, небольшие щиты, шеломы с личинами и без… За каждую такую кольчугу можно двух, а то и трех коней добрых выменять, а клинки некоторые и вовсе на вес золота. Да золото, оно бы лучше. Не станет же вой на торжке стоять, сброей торговать, а своя у всех справная – две не наденешь. Вот и выходит: татей побили, а всей добычи – оружную избу пополнить. Не дело это.

Привалившись боком к тележному колесу, сидел Радож, перевязанный каким-то тряпьем, затуманенным взором смотрел на воду и с тоской думал о былом: как полевал, [33] как на лодьях на ромеев ходил… Видать, не преломит он больше копья, пожил свое. По спине то и дело прокатывала огненная волна, тогда мысли Радожа плавились, словно коровье масло на солнце, и перед глазами плыла какая-то марь.

От воды веяло прохладой, пахло тиной, как на рыбалке; ива, стоящая у самого берега, отбрасывала густую тень, и старому вою хотелось прислониться к ее шершавому и холодному стволу, спрятаться от палящего солнца.

– Слышь, Кудряш, – проговорил Радож, – ты здесь али помер?

Кудряш сидел невдалеке, по обыкновению терзал зубами травину. Потрепало парня в битве – по щеке бежит свежий рубец, запястья иссечены, грудь пробита…

– Померли мы с тобой, дедуля, перед дальней дорожкой отдыхаем.

Радож усмехнулся:

– А не отдохнуть ли нам, внучек, вона у того деревца.

Кудряш посмотрел на иву и покачал головой:

– Не, не пойдет! Этак, пока мы дотудова доползем да обратно, от порося да каши один пар останется.

– Зачем же тебе каша, когда говоришь, что помер?!

– Старый ты, – гоготнул Кудряш, – а ума не нажил. В Ирий-то, чай, с набитым брюхом веселее идти.

Меж рекой и телегами пылали костры, на которых готовилась нехитрая трапеза. В большущих трехногих котлах готовилась каша, на вертелах, истекая жиром, томились три хряка. Чуть поодаль двое людинов привычно свежевали хазарскую лошадь: быстро ободрали шкуру, разложили на земле и принялись складывать на нее куски мяса.

– Видать, оголодал ты, внучек, – ответил Радож, – сам-перст, не дожидаясь, пока вои на тризну соберутся, решил подкрепиться.

Пристыженный Кудряш прикусил язык.

– Ладно, дедуля, отнесу тебя, только не помри по дороге.

Шатко дошел до Радожа, взвалил на плечи и поплелся к иве. Перед глазами замелькали звезды, в голове зашумело.

– И на что тебе эта ива? – ворчал Кудряш, едва волоча ноги. – Сдалась же…

Наконец он опустил свою ношу под деревом, уселся рядом, окунул босые ноги в прохладную воду.

– Ну, спасибо, хлопчик, – сказал Радож, – уважил.

– Смотри, не сдавайся, – отдуваясь, ответил Кудряш, – не то получится, что зря тебя тащил, кряжа этакого.

Вой усмехнулся в бороду, взглянул на широкую полосу реки, на дальний берег, поросший густым лесом. Взгляд его затуманился.

– Поглядим.

Послышался стук копыт, Радож оглянулся. К воинскому стану подскакали всадники – Любомир и с ним двое. Бывалый воин прищурился: так и есть, на непонятной масти здоровенном мерине возвышался Алатор – старый знакомец по Истомовой рати. А вот кто второй, одетый в хазарскую сброю и столь огромный, что ноги болтаются чуть не у самой земли, Радож не знал. Впрочем, ежели чужак оказался в их стане, на то, видно, есть причины. Алатор отправился поить коня, а эти двое принялись о чем-то баять.

Радож еще раз взглянул на незнакомого воя и задремал.

– Многое о тебе поведал мой старый приятель, – поглаживая бороду, задумчиво говорил тиун, расхаживая близ телеги, время от времени бросая косой недоверчивый взгляд на Степана. – И как стрелы от него отводил, и как с татями в лесу воевал, и как усыпил хузар прямо на поле бранном.

Невдалеке людин поворачивал над огнем кабанчика, в котлах кипело какое-то варево. Степан слушал вполуха, желудок сводило от голода. Шутка ли, почти сутки ничего не ел.

– Алатор говорил, что колдун ты сильный, – продолжал тиун, – пользы от тебя может быть много, коли другом станешь. А коли врагом – беды нашлешь, не уберечься. Говорит, что безродный ты, рода-племени своего не помнишь али не хочешь вспоминать. Говорит, что податься тебе некуда. – Он вновь вперился в Степана. – Что скажешь?

Казалось, этот опытный вой с изборожденным морщинами и шрамами лицом, будто вырезанным из древесной коры, видит Белбородко насквозь. Заводить старую песню про Перуна язык не повернулся.

– Родичи мои и правда далече, а что до того, что идти некуда, то земля-то, вон она, во все стороны расстилается, и мне место найдется…

– Руки-ноги есть, то правда, – согласился тиун, – только далеко ли уйдешь? Коли нет рода-племени, всяк тебя примучить может и за то кару не понесет, потому как некому за тебя встать. Разве что колдовством своим оборонишься, да еще, может, Алатор заступится, коли рядом окажется. Но на колдовство доброе время и зелье надобны, а ну как тати внезапно нагрянут? Сон-морок нашлешь, как давеча? Так ведь могут не в поле чистом с топором на тебя пойти, а ловчую снасть поставить али из-за кряжа стрелу пустить. Стрелу-то не усыпишь, небось.

Прав был тиун, податься некуда. Кругом леса да болота, топи да неудоби. Коли изгонят из селения, а к тому все дело, – или от голода сгинет, или зверь задерет. На дорогу не выйдешь, до ближайшего райцентра попутку не тормознешь… Вот и выходит, что единственная надежда и опора – этот небольшой отряд.

– Возьмешь меня к себе? – напрямик спросил Степан.

В темных глазах тиуна вспыхнул задорный огонек:

– Как не взять, муж ты справный, без изъяна. К палице да кистеню привычный, – язвительно проговорил вой. – Вот токмо из лука стрелять не могешь, да меч в руках не держишь, да на коне как бревно сидишь, дивлюсь, почему не расшибся насмерть… – Степан молча сопел. – Вот и выходит, что вой из тебя, как вон хоть из людина того.

Степаново лицо пошло пятнами.

– Да ты не глумиться ли вздумал?!

– То я не глумлюсь, то объясняю, что да как. А ты гордыню-то попридержи, мил человек, попридержи. Здоровее будешь. – Тиун обернулся и во всю глотку заорал: – Эй, Шолох, подь сюды, песий сын!