В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - Каллахэн Стивен. Страница 13

Если допустить, что плот не порвется, но мне не удастся пополнить запасы пищи и воды, я в лучшем случае протяну до 22 февраля, то есть еще четырнадцать дней. К тому времени я, может быть, и доберусь до судоходных трасс, где для меня забрезжит слабая надежда на спасение. Организм мой будет уже значительно обезвожен. Язык сначала распухнет, а потом почернеет. Глаза глубоко западут, и сквозь горячечный бред я уже буду слышать поступь близкой смерти.

Целая вечность отделяет один тихий щелчок секундной стрелки от другого. Напоминаю себе, что время вовсе не стоит на месте. Под несуетное тиканье стрелок секунды накапливаются, подобно фишкам в покерной ставке. Секунды сложатся в минуты, минуты — в часы, часы — в дни. Время пройдет. И когда-нибудь, сколько-то месяцев спустя, я смогу спокойно взглянуть на пережитый ад из будущего, как зритель из удобного кресла… Смогу, пожалуй, если повезет.

Охваченный пароксизмом отчаяния, я чуть не плачу, но сурово себя одергиваю. Не распускайся. Подави рыдания. Ты не можешь позволить себе роскошь тратить бесценную влагу на слезы, приятель. Я закусываю губы, закрываю глаза и без слез плачу в душе. Выжить! Сейчас самое главное — выжить! Нужно сосредоточиться на этом. Подо мной толща пустынных океанских вод в две мили глубиной. Там не видно никаких признаков жизни, так что на поживу рассчитывать не приходится. Волнение на поверхности слишком велико, чтобы можно было воспользоваться солнечным опреснителем и добыть немного пресной воды. Моя единственная надежда сегодня — это попасться кому-нибудь на глаза.

Сигнальная вешка режет морские струи в кильватере. Ее яркий флажок взлетает на вершину волны всякий раз, как плот ныряет в ложбину. Это должно сделать меня более заметным для проходящих судов. Если «Наполеон Соло» еще не ушел на дно океана, то вероятность того, что кто-нибудь наткнется на след моего крушения, возрастает вдвое. Разумеется, всего этого очень мало, но ничего большего у меня нет. «Лучше уж волноваться по пустякам, чем вообще не волноваться», — эхом разносится в моей голове. Что-то мои шутки звучат не слишком смешно. Я больше не улыбаюсь, но насмешничаю по любому поводу, чтобы разрядить томительное напряжение.

Дел у меня почти никаких, поэтому единственное занятие — это наблюдать и мечтать. Вся моя жизнь проплывает передо мной в мельчайших подробностях, как будто кадры надоевшего третьеразрядного фильма. Пробую переключить свои мысли на размышления о том, что я буду делать, если мне посчастливится спастись. Я буду уделять больше времени родителям и друзьям и буду оказывать им знаки внимания и любви. Грезы о великолепном будущем, о возвращении домой, проекты новых яхт и спасательных плотов и мечты об огромных порциях всевозможных кушаний немного смягчают душевную боль. Но довольно! Будущее от тебя далеко. А сейчас ты еще в чистилище. Не обольщайся мнимыми или обманчивыми надеждами. Подумай лучше о том, как бы выжить!

Но меня так и тянет еще помечтать. Это мое единственное утешение. Мало-помалу я перестаю терзаться мыслями о прошлых неудачах и начинаю убеждаться, что кое-чему научился и что нажитого опыта, пожалуй, хватит даже на то, чтобы с честью выйти из этого выпавшего на мою долю испытания. Если я выдюжу сейчас, значит, потом сумею прожить более достойную жизнь! И даже если мне не суждено встретить свой тридцать первый день рождения, то, может быть, я смогу не впустую провести остаток своих дней. Пусть я умру, но кто-нибудь найдет на плоту мои записки, и содержащиеся в них сведения окажутся полезными для других людей, особенно для тех, кто ходит в море и рискует однажды очутиться в сходном положении. Это последнее, чем я могу еще послужить. Мечты, идеи и планы не только помогают отвлечься от настоящего — они дают мне цель, ради которой стоит побороться.

8 февраля,

день четвертый

УТРОМ 8 ФЕВРАЛЯ ШТОРМ НАЧИНАЕТ СТИХАТЬ. Море все еще гонит вздымающиеся волны, и некоторые из них возвышаются футов на пятнадцать или даже больше. Но пенистые буруны с них исчезли, и они не так часто обрушиваются на мой плот, как раньше. Окидываю взглядом простирающуюся вокруг водную пустыню. В ней нет ни оазисов, ни источников, ни тенистых пальм. Как и в настоящей пустыне, жизнь в ней есть, но за долгие тысячелетия эволюции она приспособилась к отсутствию пресной воды.

Мимо меня, двигаясь к северу, проплывает клочок саргассовой водоросли. Саргассы, эти океанские перекати-поле, не имеют корней и свободно дрейфуют по морским волнам. Огромное Саргассово море находится на северо-западе, и, как гласит легенда, там ветшают остовы бесчисленных кораблей, навсегда увязших в густых водорослях. Но здесь их очень мало. Жаль, с их помощью можно было бы определить свою скорость.

Массы воды в Мировом океане находятся в постоянном движении. В его толще тоже гуляют ветры — точно так же, как в атмосфере. Через каньоны и перевалы поднимающихся со дна морских горных хребтов проносятся подводные ураганы и штормы. А дующие над океаном ветры порождают на его поверхности мощные течения, общая схема которых соответствует направлению господствующих ветров. В некоторых районах океана такие поверхностные течения едва заметны, вода там практически неподвижна. В других они мчатся, как автомобили по шоссе. К числу этих больших океанских дорог принадлежит Гольфстрим, а также Агульясово, Гумбольдтово, Южное Экваториальное, Индийское муссонное и Лабрадорское течения. Скорость некоторых достигает 50 миль в сутки. Северное Экваториальное течение в чьем русле находится сейчас мой плот, движется не так споро, покрывая всего от 6 до 12 миль в сутки. Подгоняемое пассатом, оно медленно, но безостановочно стремит свои воды к островам Карибского моря.

Благодаря ветру на этой дороге я могу занять скоростную полосу, обгоняя движение водного потока. От карты Индийского океана особого проку мне здесь нет, поэтому я отрываю от нее небольшие кусочки и, слегка намочив, чтобы бумагу не сдуло ветром, бросаю их в воду. Затем я слежу, как они плывут по воде, понемногу отставая от плота. Засекаю время, за которое они достигают сигнальной вешки. Расстояние до нее составляет 70 футов, что равняется 1/90 морской мили. Этот мой грубый лаг показывает, что за день я прохожу относительно воды всего лишь восемь миль. С учетом течения получается в среднем 17 миль ежедневно. А значит, на то, чтобы достичь судоходной трассы, мне понадобятся еще двадцать два дня. Долго, слишком долго! Нужно принимать меры.

Подтягиваю к борту плавучий якорь, раскрытый купол которого пульсирует, словно медуза, стараясь увлечь за собой весь океан. Удостоверившись, что он готов к незамедлительной повторной постановке, чуть только волнение на море начнет угрожать мне опрокидыванием, я откладываю его пока в сторону. Плот тут же убыстряет ход, безропотно подчиняясь напору легонького подталкивающего его ветра. Скорость возрастает до 25—30 миль в сутки. Конечно, с такой скоростью мне еще плыть и плыть, но все-таки я чувствую прилив оптимизма. Задача становится разрешимой — хотя бы теоретически.

Делаю ножом насечки на литровой фляге из прозрачного пластика и устанавливаю себе водный рацион: полпинты воды в день. Выпивать по одному-единственному глотку примерно каждые шесть часов — это жестокое, но необходимое требование. Я решаю ни в коем случае не пить морскую воду. Дугал Робертсон и большинство экспертов по выживанию в экстремальных условиях предупреждают, что это очень опасно. Морская вода может доставить временное облегчение, но при выведении с мочой натрия, содержащегося в ней в значительных концентрациях, ткани организма теряют воды гораздо больше, чем было выпито, и живое тело очень скоро превращается в иссохший труп.

Пробую запустить в эксплуатацию первый из имеющихся у меня солнечных опреснителей. Он представляет собой надувной баллон, внутри которого морская вода, как предполагается, будет испаряться. В тропических широтах при безветренной и солнечной погоде он должен производить ежедневно по две пинты пресной воды.