В дрейфе: Семьдесят шесть дней в плену у моря - Каллахэн Стивен. Страница 14

Пульсирующий в воде плавучий якорь напоминает медузу и тащит за собою океан. Он сделан из квадратного куска ткани и присоединяется к плоту с помощью стропок, вертлюга и длинного буксирного конца. Фактически он представляет собой водный парашют, который действует горизонтально. Благодаря ему возрастает устойчивость плота под ударами волн. Однако он же сильно замедляет мое продвижение.

При минимально возможном уровне потребления такого количества воды должно хватить на один-два дня. Надув баллон, я в соответствии с инструкцией опускаю его в море рядом с плотом. Опреснитель дрейфует примерно с такой же скоростью, время от времени утыкаясь в резиновый борт. Иногда он выпрыгивает вперед, подхваченный пробегающей под нами волной, и рывком останавливается, когда привязанный к нему конец натягивается как струна. По прошествии нескольких минут он вдруг спускает и, сколько я не пытаюсь его надуть, никак не хочет удерживать воздух, хотя я не нахожу в нем ни одного отверстия. В результате настроение мое резко падает.

Достаю второй опреснитель. Он не выпускает воздух. Во мне снова начинает теплиться надежда. За час работы в его водосборнике накапливается почти восемь унций воды. Все во мне ликует! Я могу пополнить свой водный запас! Поднимаю пластиковый мешочек на плот и делаю глоток на пробу. Соленая! Ах ты, проклятая соль! С теми шестью пинтами воды, которые у меня еще остаются, я продержусь самое большее еще шестнадцать дней.

Приваливаюсь к наветренному борту плота, и его навес прикрывает меня от палящих солнечных лучей.

Мысли мои вновь обращаются к «Соло», к той страшной ночи. Я вспоминаю удар, грохот, треск ломающегося дерева, бурление ворвавшейся в пролом воды. Как на яву, я слышу эти звуки и вся сцена оживает у меня перед глазами; я чувствую, как бурные волны накрывают меня с головой. Прочь отсюда, твой корабль идет на дно… на дно! Призрак былого отчаяния и горечь утраты заволакивают мои глаза туманом. Что случилось с тобой, «Соло»? Не слишком ли хрупким я сделал тебя, дитя мое? Наткнулся ли ты на плавающее бревно или же какой-нибудь грузовой контейнер нанес тебе смертельную рану? И все же вряд ли мой маленький быстроходный кораблик наскочил на какой-то случайный предмет, носившийся по волнам. Удар, погубивший «Соло», пришелся сбоку, не спереди. После остановки яхты я был на палубе спустя всего несколько секунд. Любой плавающий предмет, достаточно крупный для того, чтобы причинить подобные повреждения, я бы заметил. Мы столкнулись, должно быть, с чем-то большим и быстро движущимся. Ни одного судна не было видно окрест в ту минуту. То было порождение моря.

Что-то большое. Может быть, кит. Несколько лет тому назад, отправившись на 35-футовом тримаране к Бермудам, я наехал в Гольфстриме на 40-футового кашалота. Владелец судна сказал, что у него это уже вторая такая встреча в текущем сезоне. Но в тот раз мы удачно отделались. Один из корпусов гулко шлепнул гиганта по спине, но ни кашалот, ни яхта серьезно не пострадали. А вот суда Робертсона и Бэйли были потоплены именно китами. Во время ночной кормежки, когда крупный планктон всплывает к самой поверхности, океанский исполин мог не приметить моего «Соло», скользящего совершенно бесшумно среди рокочущих волн. Среднему киту, весящему примерно 35 тонн и плывущему со скоростью 10 узлов, ничего не стоило пробить громадную дыру в борту моей яхты, причем такое столкновение даже не отвлекло бы кита от его занятия.

За свою жизнь я видел их множество — игривых дельфинов, любопытных гринд, огромных финвалов, могучих кашалотов. Обычно они возникают из океанской пучины совершенно неожиданно. Внезапно перед тобой появляется поднявшаяся из глубины гигантская туша, и в такие мгновения в моей душе рождается какое-то особенное чувство.

Что случилось с тобой, «Соло»?

То было порождение моря.

Может быть, кит.

Это не страх — скорее оно сродни тому, что испытываешь, встретившись с другом, которого не надеялся больше когда-либо увидеть: он чудом появился и в следующий миг может навек исчезнуть. В какое бы время суток эти массивные духи пучины не всплыли из ее таинственной бездны, я ощущаю в воздухе электрические токи, какую-то интеллектуальную и эмоциональную ауру. В таких мимолетных встречах мне открывается все величие бытия этого друга и величие его духа.

Мне не нравится охота на китов; хотя, с другой стороны, я часто задумываюсь и над тем, что ведь чудесное «равновесие природы» в сущности сводится к тому, что всяк смотрит, как бы кого съесть. В известной степени я завидую эскимосам и жителям Азорских островов, выходящим на китовую охоту на маленьких лодках и с ручными гарпунами. Они должны сближаться на опасное расстояние со своей жертвой; а когда ни преследователь, ни преследуемый не имеют преимущества, между ними возникает своеобразное взаимопонимание и чувство братской близости.

Я опускаю взгляд на висящую у меня на шее пластинку из китового уса. Что она означает? В моих жилах течет немного крови индейцев племени чероки. На память мне приходят обычаи далеких предков, всегда носивших при себе амулеты, олицетворяющие их связь с дикими собратьями: орлиные перья, медвежьи когти. Разве не пристало мне носить именно этот знак как напоминание о великих духах океана? Случайное ли это совпадение — мое чувство родства с китами, это украшение на моей шее, изготовленное из мертвого тела кита, и то испытание, которое я от кита должен был претерпеть? Или здесь кроется нечто более глубокое… Нет. Я не верю в это. Из бесконечного числа событий, происходящих на Земле каждую секунду, многие, наверное, сопровождаются странными обстоятельствами. Но для поддержания жизни требуется не только телесная пища. Душа просит осмысленности, а наши сказки помогают осмыслить события. И я нахожу самое невероятное и удивительное толкование. Это странное совпадение, чудо. Мне нужна сказка о чуде. Одарит ли меня легендой эта глава моей жизни? Действительно ли кит — мой тотем, мой собрат в зверином обличье? А все происходящее — не есть ли это проба моего тотема на прочность, испытание кита внутри меня?

Осталось шесть пинт, воды. Хватит ли этого еще на шестнадцать дней? Возможно, мне удастся собрать немного дождевой влаги. Мне бы только протянуть дней двадцать. Ну что ж, покуда плот мой цел и держится на плаву, у меня есть шанс.

Внезапно поверхность моря прямо перед самым плотом вспарывает плавник. Бросаюсь к распахнутому входу, нашаривая одно из весел, чтобы отогнать непрошенную гостью. Внизу подо мной изящно скользит холодная голубоватая тень. Без малейшего напряжения она обгоняет плот. Полускрытая набежавшей волной тень делает рывок и исчезает из виду. Успеваю оценить размеры этой небольшой океанской торпеды: в ней около четырех футов. Боковым зрением замечаю, что вниз по склону следующей волны мчится еще один плавник. Рассекая волны по диагонали, он подрезает нос моему плоту. Это не акула. Это совсем другая рыбина. Да, это рыба! Какая чудная, нежная, голубая рыбка! Это пища — так много пищи!

Торопливо роюсь в мешке с аварийным снаряжением, откапывая подводное ружье и стрелу для него. Но, постой-ка… а вдруг это окажется сильная рыбина? Подвернувшимся под руку штертом я быстро привязываю ружье за рукоять к плоту. В животе у меня поднимается голодное урчание. Еще бы — ведь за четыре дня я съел всего один фунт еды. От возбуждения я весь дрожу.

Необходимо следить за волнами. Когда я располагаюсь, как сейчас, на подветренной стороне плота, какой-нибудь несколько более крутой водяной вал может легко нас опрокинуть. Временами мне приходится отпрыгивать к противоположному борту и цепляться там за леер, пока не утихнет клокотание пены под днищем. А между делом я высматриваю дорад. Они имеют длину три-четыре фута и весят, по-видимому, фунтов двадцать — тридцать. Это сильные рыбы, и с ними не так легко справиться. На Канарских островах я слышал от одного яхтсмена рассказ о том, как дорада в щепки разнесла кокпит его яхты, причем не устояла даже привинченная болтами штурвальная колонка. Вдоль всей аквамариновой спины дорады тянется сплошной плавник, доходящий до яркого, сверкающего желтыми перьями хвоста. Эти золотые хвосты видны издалека, когда рыбы, глиссируя по волновым склонам, прочерчивают поверхность воды стремительными блестками. Дорады славятся как проворные, сильные, красивые рыбы и, кроме того, как большое лакомство.