Невеста Борджа - Калогридис Джинн. Страница 74

— Конечно-конечно. — Де Кервиллон лихо щелкнул каблуками и снова поклонился. Выпрямившись, он произнес: — Мне хотелось бы заверить ваши высочества в глубочайшей моей верности и уважении. Я хочу, чтобы вы знали, что я с радостью отдал бы жизнь, чтобы защитить вас. Я не стал бы везти к вам это предложение, если бы не был полностью уверен в его искренности.

В его глазах и тоне читались такая честность и доброта, что я поняла: капитан всем сердцем верит в то, что говорит. Он был слишком хорошим человеком для того, чтобы служить Борджа.

— Благодарю вас, капитан, — ответила я.

— Вы — прекрасный человек, — сказал ему Альфонсо. — Мы всегда высоко ценили вас и будем ценить и впредь.

Он встал, давая понять, что встреча завершена.

— Я сообщу королю Федерико и его святейшеству о своем решении в ближайшие несколько дней. И не забуду упомянуть им обоим, капитан, о вашей безупречной службе.

— Благодарю вас. — Де Кервиллон снова поклонился. — Да благословит вас Господь.

— И вас, — дружно отозвались мы.

Альфонсо не вытерпел даже тех нескольких дней, о которых сказал де Кервиллону. Той же ночью он написал три письма — одно королю Федерико, другое его святейшеству и третье своей жене, — говоря, что вернется к Лукреции сразу же, как только Папа даст на то дозволение.

На следующее утро я снова поехала покататься верхом — на этот раз в одиночестве, улизнув от донны Эсмеральды, своих слуг и стражников. Мне нужно было сделать одно дело, и я была не в том настроении, чтобы терпеть чье-то общество.

Я поехала прочь от гавани и запаха моря, туда, где земля была покрыта садами. Я двигалась в сторону вырисовывающегося на фоне синего неба Везувия, ныне дремлющего вулкана, темного и огромного.

Дважды я сворачивала не туда: за прошедшие годы местность успела измениться. Но со временем внутреннее чутье вывело меня к ветхой хижине у склона холма. На этот раз вместо ревущего осла там обнаружился молчаливый мул и еще большее количество кур, которые беспрепятственно бродили туда-сюда через открытую дверь.

Я остановилась на пороге и позвала:

— Стрега! Стрега!

Никто не ответил. Я вошла внутрь, наклонив голову, чтобы не стукнуться о низкую притолоку; сквозь окна с распахнутыми ставнями в комнату лился солнечный свет. Я старалась не обращать внимания на паутину в углах и кур, вольготно расположившихся на грубо сделанном обеденном столе; куриный помет виднелся повсюду, включая соломенный тюфяк в углу.

— Стрега! — позвала я еще раз, но ответом была лишь тишина.

Я с разочарованием решила, что она, должно быть, умерла несколько лет назад, и повернулась, чтобы уйти. Но какое-то чутье заставило меня предпринять еще одну, последнюю попытку.

— Стрега, пожалуйста! Благородная дама отчаянно нуждается в твоих услугах. Я щедро заплачу тебе!

В дальней комнате, вырубленной прямо в склоне холма, послышался какой-то шорох. Я затаила дыхание и ждала, пока стрега не вышла.

Она остановилась в темном проеме, ведущем в пещеру, все так же с головы до ног одетая в черное и в вуали. В ярком солнечном свете видно было, что она исхудала. Волосы ее поседели, и хотя один глаз остался янтарным, второй теперь сделался тусклым, молочно-белым.

Женщина взглянула на меня здоровым глазом.

— Мне не нужны ваши деньги, мадонна.

В руках у нее была масляная лампа. Не колеблясь более, она повернулась и отправилась обратно, в пещеру. Я последовала за ней. Мы снова прошли мимо постели — все такой же чистой и пышной — и большого алтаря с изваянием Девы, усыпанного колючими розами.

Повинуясь знаку стреги, я уселась за стол, покрытый черным шелком. Стрега поставила лампу между нами.

— Мадонна Санча, — сказала она. — Много лет назад я сказала вам о вашей судьбе. Она исполнилась?

— Я не знаю, — ответила я.

Меня ошарашил тот факт, что стрега узнала меня; но я решила, что ей, возможно, никогда больше не приходилось принимать у себя царственных особ. Наверняка визит принцессы должен был запомниться ей не меньше, чем мне запомнилась она сама.

— И у вас имеются… заботы.

— Да, — ответила я.

Я боялась возвращаться в Рим, боялась той судьбы, которая могла поджидать там меня и моего брата.

— Я не стану читать по вашей руке, — сказала стрега. — Я узнала по ней все, что было можно, когда смотрела на нее в прошлый раз.

Вместо этого она извлекла карты и веером разложила их поверх черного шелка. Она не произнесла ни слова, лишь взглянула на меня единственным здоровым глазом из-под вуали; второй глаз, затянутый бельмом, смотрел куда-то вдаль, в будущее.

«Выбирай, Санча. Выбирай свою судьбу».

Карты за это время стали еще более потрепанными и грязными. Я затаила дыхание и постучала по самой дальней от меня карте, как будто, выбрав ее, я могла каким-то образом отстраниться от того, что должно было произойти.

Стрега быстро поймала мой взгляд и перевернула карту, не глядя на нее.

Это было сердце, пронзенное одним мечом.

Я съежилась при виде острого, смертоносно длинного клинка.

Стрега слабо улыбнулась.

— Итак, вы уже исполнили половину своей судьбы. Теперь в вашем распоряжении осталось лишь одно оружие.

— Нет, — прошептала я.

Я была потрясена. Меня захлестнули яркие, отчетливые воспоминания: стилет в моей руке, входящий в горло несостоявшегося убийцы Феррандино. Я вспомнила, как содрогнулась рукоять, когда узкий клинок перерезал хрящ, вспомнила тепло крови, хлынувшей мне на лоб и щеки. Если это было первой частью моей судьбы, какое же ужасное деяние мне предстояло совершить?

Стрега мягко взяла меня за руки; ее руки были сильными и теплыми.

— Не бойся, — сказала она. — Ты обладаешь всем необходимым, чтобы справиться со своей задачей. Но тебя терзает смятение. Тебе нужно обрести ясность ума и сердца.

Я выдернула руки, вскочила и бросила на стол золотой дукат. Стрега взглянула на него, как на какую-то странную курьезную диковинку. Она даже не прикоснулась к нему. Я же вылетела из хижины, не сказав более ни единого слова, и галопом погнала лошадь.

В тот день я была настоящей дурой. А может, я плохо соображала из-за страха. Но меня оскорбило предположение стреги, что я не беспомощна в руках Борджа. Тем вечером я рано улеглась в постель, но долгие часы смотрела во тьму; меня терзал холодный, неотступный страх.

Я закрывала глаза и видела собственное сердце, красное, пульсирующее, пронзенное теперь одним мечом. Я видела, как делаю шаг вперед и заношу меч над головой в порыве неукротимой ненависти. Ненависти к Чезаре Борджа.

— Нет…— прошептала я тихо, чтобы меня не услышали ни спящая Эсмеральда, ни другие дамы. — Я не могу, просто не должна совершать убийство, или я стану такой же, как Ферранте и как мой отец… Я сделаюсь безумной. Должен быть какой-то другой путь.

У меня была еще одна причина не желать этого преступления. Хоть мне и не хотелось признаваться в этом себе, но мое сердце до сих пор принадлежало Чезаре. Я пылко ненавидела его… и все же часть моей души по-прежнему его любила и не желала причинять ему вреда. Я была проклята, подобно моей матери: я не могла перестать любить самого жестокого на свете человека.

В конце концов я убаюкала себя, повторяя одну и ту же ложь: что у Чезаре нет причин вредить мне или моему брату и что Папа сдержит свои обещания.

ОСЕНЬ — ЗИМА 1499 ГОДА

Глава 29

Всередине сентября я вернулась в Рим, а Альфонсо поехал на север, в Сполетто, где его ждала беременная Лукреция. Они провели там целый месяц, и я не могла их за это винить; там они наслаждались свободой и безопасностью, которых были лишены в Риме.

Как только я привела себя в порядок после долгого пути, ко мне в покои явился сияющий Джофре.

— Санча! Каждый раз, видя тебя, я понимаю, что позабыл, насколько ты прекрасна!

Я улыбнулась мужу, благодарная ему за то, что он так тепло, с такой любовью встретил меня даже при этих затруднительных обстоятельствах, и обняла его.